Ханс Хенни Янн - Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

После того как мы исчезли из их поля зрения, Конрад повеселел, почувствовал себя свободнее. Ведь теперь не было необходимости скрывать от меня эту тайну; что его бабушка и дедушка такие бедные. Мое сострадание к нему в последние несколько часов неуклонно возрастало. Превратив — для меня — его красоту в нечто лучезарное. Мне хотелось обнять и расцеловать Конрада. Но я просто сидел в коляске, с ним рядом, как его сопровождающий; и меня согревала радость, суть которой я не сумел бы выразить. Перед нами простирался длинный золотистый возвратный путь. Мы ехали со стороны, озаренной солнцем, в сторону сумерек. Мое тревожное счастье росло вместе с нарастающей темнотой. Мы катились по кромке мира. Катились, катились, влекомые старой кобылой. Подпрыгивающие колеса пением отдавались в наших бедрах. Свинцовые дома города смотрели на нас. Наконец мы выбрались из коляски, чувствуя, что все мышцы затекли. Мы распрягли лошадь. Этот день подошел к концу. Конрад направился в свою комнату. Я — в свою.

Тутайн сказал:

— Бывают такие семьи, которые всего за несколько поколений размножаются до необозримых пределов, и другие: которые удаляются от мирской суеты, не участвуя в этом яростном буйстве размножения. Первое вовсе не есть доказательство силы, а второе — слабости. Немногочисленные — это всегда лучшие. Они — братья и сестры Духа. Но многочисленные тоже гибнут, как и немногочисленные. Не существует ничем не ограниченного размножения. Деревья не дорастают до неба. Когда-нибудь земледельческой части человечества удастся с помощью оружия изничтожить животное царство и леса: чтобы распахать даже последние анклавы непаханой земли. Но тогда города придут в запустение и равнины превратятся в пустыню. Тогда погибнут как большие, так и малые семьи. Придет время, когда люди проклянут умножение потомства. Потому что именно в нем заключена причина нищеты и войн, черных голодных эпидемий и разрушительной науки, гибели души и наслаждений: триумфа числа. Однако какой прок от понимания того факта, что с умножением потомства связано нечто ужасное? Отдельный человек не может жить такой правдой. Даже царь-еретик Эхнатон не мог {68} . Ах, и вообще правда как любовь: она многолика… и на тех, кто сам ее не чувствует, производит отталкивающее впечатление.

Я сказал:

— Ты прав, это одна из правд. Но еретик Эхнатон сказал все же, и люди повторяли это за ним, они говорили так после многих размышлений, и с убедительными основаниями, и с каплями пота на лбу, свидетельствующими об их правдивости:

— Кто же он, этот «Ты»? — спросил Тутайн, будто сам не знал.

— Бог, — сказал я, — Солнце, Универсум, сила Природы; непостижимая гармония мира; пространство, которое больше нас; время, что протяженнее отпущенного нам времени; химический закон и ворохи самых разных физических свойств: Вовеки-Непознаваемое. История человечества слишком коротка, чтобы мы на ее примерах могли научиться чему-то существенному. Научаемся мы из истории только вот чему: новорождённых щенков и котят люди топят, города разрушают, храмы и пирамиды ровняют с землей; других же людей убивают или обращают в рабство, постепенно сжирающее их плоть. Повсюду свирепствуют эпидемии, матери удушают собственных младенцев. Нужда и Горе — усердные работники. Всё, что сегодня строится, навряд ли переживет хотя бы следующее столетие. Совершается именно такая работа. А все сомнительные отговорки — ненужная роскошь. Куда-то ведь они должны деваться, все эти лишние дети. Однако процессы зачатия и рождения изобрели не люди.

— Зато люди изобрели пушки, — сказал Тутайн, — и тем нарушили равновесие.

— Бедность и войны должны пожирать разрастающееся число, — сказал я. — Простое копье не менее жестоко, чем порох. Нам от этого никуда не деться. Природа расплачивается с нами изничтожением. Она желает изничтожения, ибо допустила рождение. Разве можно, чтобы каждая семейная пара производила на свет по десять детей?

— Хвала Господу, который учредил размножение и изничтожение; который позволяет плоду расти в материнской утробе и скашивает человеческую плоть! Восхваляйте рождение и смерть и смотрите на опустошенную землю: как она, опутанная колючей проволокой, шагает к бессильным небесам {70} … — торжественно заговорил он.

— Продолжать в таком духе бессмысленно, — сказал я. — Человек не несет ответственности за устройство мира. Он несет ответственность лишь за собственные мысли, но даже и это спорно. Он может излить свое семя на землю — вот единственное, что он способен предпринять против такого мироустройства.

Тутайн сказал:

— Борьба с числом ! Замечательно, что мы с тобой настолько единодушны. Думать, напрягать мозг, чтобы устранить нищету и войны! Разве решение такой задачи не стоило бы затраченных усилий?

— Человек ее не решит, — возразил я. — У него нет таких возможностей. Закон требует другого. Путь Духу преграждают глупцы. Сотворенный мир изначально осквернен необходимостью пожирать, чтобы потом быть пожранным. Солнце сияет, конечно; но оно порождает голод. Удовольствия же, увы, не невинны. Как мало Мироздание ценит наши головы, видно уже из того, что, когда жизнь человека заканчивается, первым умирает именно его мозг.

— Нам нужна свобода чувствования и мышления, — сказал Тутайн, — то есть избавление от всяческой бюрократии.

— Принцип Мироздания и принцип государственного строительства одинаковы. В том и другом случае продумано все; забытым оказалось только бытие индивида, — подхватил я.

Мы с ним не пришли ни к какому заключению. Да и как могли бы наши мысли стать окончательными, если сами мы не имеем начала и конца, а представляем собой лишь неопределенные отрезки времени, ставшего плотью ? —

Семейство пекаря Бонина не поддерживало родственных отношений с Рихардом Бонином, товарищем детских игр моей мамы, а теперь крупным коммерсантом, живущим на главной улице Небеля. Мама как-то зашла к нему в лавку. Я ее сопровождал. Это было большое заведение, с четырьмя окнами зеркального стекла, выходящими на улицу. Сбоку, через ворота, мы прошли во двор, с двух сторон обрамленный многоэтажными складами. Таль, подвешенный к выступающей из верхнего окна балке, спускал наполненные мешки на телегу какого-то крестьянина. Посреди двора высилась черная четырехугольная куча угля для морских судов. Все это мы сумели охватить взглядом, пока, исполненные любопытства, пересекали двор. В лавке навстречу нам вышел тучный краснощекий мужчина. И осведомился, чего желает моя мама. Она улыбнулась; но, как я понял, сама тоже не сразу его узнала. Мама сказала, кто она; и — что пришла лишь затем, чтобы пожать ему руку. «Черт побери, — воскликнул он, — значит, это ты! Да-да, я уже наслышан, что ты сейчас в нашем городе. Как хорошо, что ты меня навестила! Только здесь неподходящее место для встречи. Если у тебя нет других планов, поужинай сегодня с моей женой и со мною. Мы всегда ужинаем сразу после закрытия лавки. И сына приводи. У нас такого большого пока нет. Нашему малышу еще не исполнилось года. Да ты сама увидишь. Ты, правда, еще не знакома с моей женой. Но мы люди простые, можешь мне поверить. Церемониться у нас не заведено. Я ведь всего-то и хочу, что часок с тобой поболтать. В конце концов, мы столько лет не виделись! У тебя, кажется, все хорошо. Я рад. У меня тоже все хорошо. Говорю так не ради красного словца. Я кое-чего добился в жизни. Ведьма не смогла этому помешать. Я вечером расскажу тебе обо всем подробнее». «Я, между прочим, ненадолго заходила к твоей мачехе», — сказала мама. «Ты всегда была великодушной, — ответил он, — а вот у меня это качество отсутствует. Я намечаю для себя четкие линии поведения и потом действую в соответствии с ними». Разговор в лавке закончился очень быстро. Мама приняла приглашение. Она ни словом не выдала мне своих чувств. Сказала только: «Как удачно, что я сегодня надела шляпу с большими полями». Это был ее самый элегантный головной убор.