Анна Зегерс - Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Мари Кеденнек стонала в своем убежище и нет-нет покрикивала. Хоть бы она кричала натужнее, в голос, мелькнуло у Андреаса, но она уже откричала свое и теперь только охала да стонала.

Катарина Нер позвала Андреаса и передала ему из рук в руки младенца. «Вот и хорошо, — мелькнуло у Андреаса, — значит, не зря я остался дома». Он посмотрел на новорожденного, тот был точь-в-точь как последыш его матери, такой же красный, недопеченный. Андреас подумал, что и проживет он, должно быть, не дольше, но почему-то эта мысль его не огорчила. С Катарининым появлением, предродовыми криками Мари Кеденнек и рождением ребенка прошло немало времени, Андреас, однако, и опомниться не успел, как воротился домой с детьми Кеденнек. Он взял младенца на руки. Андреас по его лицу догадался, что тот подумал о ребенке то же, что и он, Андреас.

На Новый год хозяйки опять порастрясли свои запасы, а мужчины опять напились в лоск, и уже наутро хватились, что придется им потуже стянуть пояс до самой весны. Дважды в неделю отвозили рыбаки на островной рынок пойманную рыбешку, по вторникам и пятницам там высились скользкие горы рыбьего серебра. Это почти ничего им не приносило, но надо же было употребить в дело лодку. Шли непрестанные дожди, сырость въедалась в кожу и в постель, воздух снаружи отдавал дождем, а в доме пахло дымом. У Бруйков по соседству с Кеденнеками творилось нечто странное. Бруйк как-то вечером в охотку выпил ковш воды, а потом всю ночь метался в постели, и утром щеки запали у него яминами; еще вчера он казался шариком, а к вечеру обратился в щепку. Соседи приходили поглядеть на это чудо, Бруйк бормотал всякую несуразицу. То, что он прежде талдычил ночами, то теперь бормотал днем. Сын его на пасху поступит в мореходку в Себастьяне… Сын поступит в мореходку в Себастьяне… В мореходку поступит сын… Впрочем, Бруйк скоро оправился. Недели не прошло, как он снова раздался, но то была не обычная его полнота, да и не было у него с чего поправляться, казалось, его надули воздухом, а кожа стала тонкой-тонкой и собиралась в морщины. На той неделе нечто подобное произошло чуть ли не в каждом семействе, заболевали по двое, по трое, это было нечто необъяснимое, похоже — эпидемия, но, поскольку и остальные были худы, не так бросалось в глаза. На той неделе пустовало в трактире у Дезака, те же, что приходили, выглядели не как обычно, одни казались вытянутыми в длину, другие расплылись. Кто еще держался на ногах, приходил по заведенному порядку. Дома, в горнице или в лодке человек не мог думать все об одном. Его то и дело что-нибудь отвлекало или мешали дети. И только здесь, в трактире, можно было что ни вечер слышать одно и то же и, успокоившись, идти домой.

Гулль собирался уехать с ближайшим пароходом, а потом со следующим. Но он все еще не трогался с места и наконец решил здесь перезимовать.

Вскоре после пасхи на первых домах пирса и Рыночной площади были подняты жалюзи, над дверью гостиницы было наново позолочено изваяние св. Варвары; в ожидании пароходов, которые в течение зимы шли кружным путем на порт Себастьян, открылись склады. Прибыли рабочие, служащие пароходства и торговцы. Прибыли и капитаны, чтобы дать указания нанятым экипажам. Договорившись с компанией, они вместе с семьями перезимовали в предместье Себастьяна. В гавани и на судах, как и каждую весну, шли подготовительные работы. Как и каждую весну, площадь между пирсом и молом готовили к предстоящей ярмарке, тому самому празднику, когда рыбаки, по словам молодого Бределя, транжирят свой аванс, выбрасывая его на водку, лотерею и танцы.

До троицы оставались считанные дни. Ни одна палатка еще не была поставлена, и только кругом громоздились штабеля ящиков и досок да то здесь, то там выглядывали изделия из сахара, жести и бумаги — диковинные сюрпризы неистовой исступленной радости, которая будет дарована жителям нынче в последний раз здесь, и только здесь, в Санкт-Барбаре.

Наконец брезентовые тенты были натянуты, на рейках друг за дружкой зеленым и красным расцвели лотерейные выигрыши, хвосты карусельных лошадок встопорщились и, будто свихнувшись и охрипнув от восторга, загремели первые такты марша.

Рыбаки воспрянули, они приоделись и кинулись вниз, алча вкусить уготованных им крох радости. Кеденнек тоже спустился вниз и остановился у тира, где эти крохи были выставлены в виде желтых и красных выигрышей. При взгляде на них свинцовые брови Кеденнека разгладились. Впервые улыбнувшись, он вскинул ружье и прицелился — как знать, авось для него деревянная мельница затарахтит —…выстрелил, но нет, никакого эффекта, и брови его снова сдвинулись. Мари Кеденнек — она снова стала плоской и тощей, — протиснувшись мимо балаганов, потянулась к прилавку, где были выставлены часы, горшки с цветами и вазы, на них накидывали обруч — авось повезет, и этакая ладная яркая вещица попадет в твой обруч, — Мари заволновалась и робко подтолкнула локтем мужа, здесь можно было сразу взять три, а то и шесть обручей, надеть на руку и один за другим послать на мишень. Шепотом вымаливала она у мужа эту радость, но то ли он не слыхал, то ли не хотел слышать, супруги так и прошли мимо, лицо ее еще больше сморщилось, еще больше высохло и пожелтело, из глотки вырвался неясный гневный жалобный звук.

К вечеру с проходящего судна можно было наблюдать отдаленные огоньки, зелеными и красными нитями прошивающие воду. Даже перед бухтой можно было различить в волнах капли света, вода дробила и уносила их вдаль — пожалуй, даже в открытое море, как и другие отбросы с кораблей или из деревень, — на север, на юг, куда придется.

Мари прогуливалась по молу с двумя подругами, приехавшими с острова на праздник троицы. Двое увязавшихся за ними парней увели приезжих девиц. Мари решила, что пора подняться наверх, она по отдаленному краю обошла веселящуюся ярмарку, где все еще вертелась карусель. Плечи Мари подрагивали в такт музыке.

Один из Бределей-младших, молодой судовладелец, заночевавший в местной гостинице, — у компании вошло в обычай перед путиной посылать кого-нибудь в Санкт-Барбару, — привлеченный заманчивыми огнями, тоже разгуливал по молу. «Господи, до чего тоща!» — подумал он и последовал за Мари. Та на каждом шагу оглядывалась, плечи ее подрагивали все чаще. Тем временем Бредель-младший и вовсе ее настиг. Он был той же местной породы, долговязый и сильный, подбородок со скулами составлял удлиненный треугольник. Мари прибавила шагу, они поднимались по дороге, пролегающей меж домишек и круто уводящей наверх. Молодой Бредель дотронулся до ее спины и стал ей что-то нашептывать, Мари не отвечала и только все прибавляла шагу, но он не отставал. Тогда Мари, смеясь, к нему повернулась, в ее смеющихся глазах светились две крошечные жесткие точки, они понравились Бределю, он счел их за темперамент.