Анна Зегерс - Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Собрание близилось к концу. Рыбаки, обступившие Гулля, все еще переговаривались, кто-то позади выпивал, другие уже сидели по стенкам, сложив руки на коленях и уставясь в пространство.

Жена Антона Бруйка подышала на стекло, вытерла его до блеска и выглянула наружу.

— Все еще идут, — сказала она, оглядываясь на мужа.

— Пусть себе идут, — отозвался Бруйк.

— Так и не пойдешь? — спросила она.

— А для чего, собственно? Девчонки, подите-ка сюда!

Обе девочки стояли на цыпочках у окна. Они нехотя подошли.

Бруйк посадил одну на колени и принялся ерошить волосы другой. Голова отца вблизи показалась девочкам круглой и смешной. Круглые блестящие и веселые глазки его были устремлены на них, и девочки захихикали. Но в глубине этих веселых блестящих глазок светились совсем не веселые точки, они пронизывали. Девочки вдруг перестали смеяться. Но Бруйк только сказал:

— Обе вы у меня славные дочурки, а ваш братец, мой сынок, поедет на пасху в порт Себастьян, в мореходку.

Мать со вздохом оторвалась от окна. Семейство Бруйков походило на пригоршню кругленьких блестящих камушков, они так и перекатывались с места на место. Спустя немного пришел Бруйк-младший, такой же кругленький и блестящий.

— Где пропадал?

— На Рыбном рынке.

— Смотри, нарвешься!

Пока ужинали, стемнело. Но Бруйки причмокивали в темноте, чавкали, выскребывали тарелки.

Они легли спать. Проспали уже несколько часов, как вдруг в дверь решительно постучали. Бруйк отворил. Снаружи стояло несколько местных рыбаков. Позади, в темноте, сгрудились другие.

— Ты что это, Бруйк, залег в такую рань? Что больно скоро улизнул с собрания?

— А я так и знал, что вы припретесь и все в точности мне доложите. Что же он вам порассказал, этот Гулль?

— Он сказал, что таким негодяям, как ты, надо задать хорошую взбучку.

Ветер ворвался в открытую дверь, и ножки у стульев запрыгали. Бруйк хотел ее захлопнуть, но один из рыбаков вставил ногу в щель, другой схватил его за горло. Они ворвались в темную комнату. Дети и жена проснулись и заревели. Вошедшие повалили Бруйка и принялись избивать.

Ветер обрадовался открытой двери. Он носился по комнате, рвал и метал. Младший Бруйк был не в силах помочь отцу. Он ухватил его за плечо и тщетно старался вытащить из-под клубка насевших тел. Кто-то пнул его ногой, в темноте не разобрать кто.

— Не вяжись, малыш, — сказал чей-то голос. — Отец у тебя прохвост, тут уж ничего не попишешь.

Насытившись расправой, они ушли. Ветер снова толкнулся в дверь и, посвистывая, умчался. Жена и дети, не переставая реветь, потащили Бруйка на постель. Бруйк только ворочался и вздыхал.

Семейство Кеденнеков сидело за столом, когда к ним постучалась соседка, Катарина Нер. Она принесла шаль, которую брала взаймы для свекрови. Старушка тем временем померла. Гостье тоже поставили тарелку, и все напряженно ждали, станет ли она есть. Но та ни до чего не дотронулась, а все только рассказывала. Свекровь, мол, уже летом была плоха. Когда сын и внук вернулись с лова, она уже, можно сказать, дышала на ладан. Мужчины спали за перегородкой, а Катарина Нер со старухою. И не то чтобы паралич ее разбил, но она плохо двигалась, плохо соображала. День-деньской все молчит да молчит, а чуть хлопнет ставень, делается сама не своя и до того начинает ругаться, что даже поверить трудно, чтобы старый человек незадолго до смерти так из себя выходил, а все из-за какого-то ставня.

Но три дня назад, когда мужчины ушли на пристань, старуха вдруг и обратись к ней: «Катарина!» — «Ну, чего тебе?» Она, мол, уже, конечно, все рассчитала, чтоб до весны хватило, а заодно и ее долю, но, так как дни ее сочтены, нельзя ли ей в один раз съесть побольше из своей доли — другим все равно кое-что перепадет. Катарина удивилась: всю неделю старуха только пила, а уж ложки и в руку не брала; и все же она сварила ей горшок похлебки, накрошила туда сала и, поддерживая за спину, посадила в постели и дала в руки ложку. Старуха сама взяла ложку и как есть все выхлебала, да еще и рот утерла и легла, вечером и не помянула про ставень, а когда они проснулись, лежала уже мертвая.

Рассказав это, Катарина снова поблагодарила за шаль и ушла. Жена Кеденнека еще развернула шаль посмотреть, нет ли в ней какого изъяна. Мальчики сидели, словно в рот воды набрали, рассказ им понравился, и они все в нем поняли. Шаль оказалась цела, и семья продолжала ужинать.

И тут внезапно заговорил Андреас:

— Скажите, Кеденнек, что, той весной в порту Себастьян много погибло народу?

— Говорят, человек двенадцать.

— Послушайте, Кеденнек, если здесь повторится то, что было прошлый год в Себастьяне, глядишь, и у нас без жертв не обойдется, так не разумнее ли нам с вами, Кеденнек, поступить с салом так, как это сделала свекруха Катарины Нер?

Кеденнек выбросил вперед руку и, не вставая с места, двинул племянника в грудь кулаком. Андреас отпрянул, но вовремя обеими руками ухватился за стол. Зазвенела посуда. Андреас, смеясь, поправился на стуле и продолжал жевать.

Неделю спустя Гулль сидел на своем обычном месте у оконной крестовины. Столик перед ним был исчерчен множеством царапин и кружков, оставленных его карманным ножом. Вдруг к нему подсел Дезак и завел разговор:

— Нынче под вечер, Гулль, пришел пароход с острова Маргариты, завтра он отплывает. Будет приходить не чаще чем раз в месяц. По мне, самое разумное для тебя с ним вернуться. Мне-то что, останешься ты или нет, но лучше уезжай, тут уже все на мази и пойдет своим ходом, так не стоит тебе зарываться, сейчас еще легко выберешься, покамест ты им без интересу, а через месяц будет совсем не то. Лучше тебе здесь не задерживаться.

— Когда он отвалит?

— Завтра в шесть.

— Та-а-к!

Гулль встал, он подошел к окну и раскинул руки, потом снова сел.

Что за идея пришла в голову хозяину, это что-то новенькое, стало быть, никто его здесь не держит, он волен ехать. Гулль снова встал, снова подошел к окну: выходит, не зря манил его вольный простор, не зря разрывал ветер солнце на мелкие клочки и гнал их по морю. Он может всем этим владеть, все это ему предлагается, ему принадлежит. Он сказал:

— Возможно, я и уеду.

Он наткнулся на Мари, она сидела, развалясь на столе. Когда он проходил мимо, она вытянула руки вдоль стола, свесила на них голову и прищурилась. Гулль вспомнил, что вот так же она свесилась тогда над поручнями, но ему так и не удалось коснуться ее груди — не слишком большая утрата, напрасно у него тогда защемило сердце, и он испытал нечто близкое к разочарованию. Вот и сейчас под платьем скрыта ее грудь. Гулль потянулся было к ней, но Мари вскочила и отряхнулась. Легче легкого перетянуть ее через стол или заставить обойти кругом, а стоит забраться ей за лиф, как такая сама сдастся. Он хотел схватить ее, она уже прилегла на стол, но он так и не решился. Он только сказал: