Владимир Рафеенко - Краткая книга прощаний

К Габе пришел желтый кондуктор. Сел на стул в кухне и говорит:

— Привет.

— Не торопись, — отвечает Габа, — мне жениться пора, костюмы выбирать, кольца надевать, верить в чудо. Я и Мария — мы вместе.

— Нет, — упрямится желтый, — никогда. Я и ты — мы вместе, а Мария — она ведьма.

— А я — учитель, — сказал Габа, — и старик Ле идет от сосны к сосне.

— Он стар и умрет, а товарный состав расколышет дороги и все оборвется.

— Черный мудак и желтый кондуктор — два разъебая.

— Два смелых и удачливых Джона, оружие осени, синие сны…

Габа вышел из дома к вечеру. Ветер пах вокзалом. Мария в ларьке покупала пшено.

Иван Иванович укусил Ивана Никифоровича. Укусил страшно, с рычанием, до крови. Урча, выдрал кусок щеки, махнул через забор и был таков.

Иван Никифорович едва не скончался. Однако же — не скончался.

Через месяц подкараулил Иван Никифорович Ивана Ивановича, когда тот в сумерках шел от уборной к дому, и — цап за щеку.

Откусил-таки добрячий шмат и попрыгал в малину.

— От собака, — говорил в дальнейшем про этот случай Иван Иванович, — полщеки в меня съел.

Дал де Тревиль Дартанянам цветы на реализацию. Вот стоят три Дартаняна на рынке. Гвоздички у них. Как у людей. Мороз же градусов пятьдесят семь. Хотя и без ветра. Снежок под ногами хрустит — зимняя сказка.

Воробьи мерзлые к ногам валятся с глухим стуком. Прохожих нет, только огонек свечечки в гвоздиках мерцает. Далеко и тревожно ухает по рельсам старый трамвай.

— Мсье, — говорит один, — когда же снег. В снег — теплеет.

— Снегопад, — говорит другой, — невозможен в этой стране. И цветы ей тоже не нужны.

— Что же ей нужно? — говорит третий.

— Три трупа и ведро гвоздик, — сказал первый, и все весело рассмеялись.

Заболота лечил Никодим, а работать заставляла баба Слава. Работа была однообразная: кричать на козла Петьку, чтобы он не бил проходящих сельчан.

— Идите, евреи, идите, — кратко кричал проходящим сельчанам Заболот, — я держу козлов, всех этих, с голубыми раскосыми мордами, не бойтесь Петьку, он временный, мы его зарежем. Ни один антисемит не проскочит мимо тупого ножа Вячеславы Владимировны.

Мимо спешил почтальон, шли за молоком станционные. Старый облезлый шарабан вез председателя правления. Летали стрижи. Стоял запах амброзии и меловой теплейшей пыли.

— Не бойся, Петька, — шептал на ухо козлу Заболот, — не бойся, полковник. Наши в городе, из тебя не выйдет кошерной пищи, мы тебя пронесем в теплоходы по кусочку, а в Париже соберем нового, с папахой и грассирующей буквой «р». Будешь ходить в русскую церковь, императорская семья будет тебе говорить: «А, это вы полковник…». Старый русский дух охватит тебя и простит твои заблуждения и вонючую шерсть. Ведь там, Петька, — тоже никто никому не нужен.

Петька смотрел на Заболота умными не моргающими очами и порывался вдарить, но Заболот хватал рога и крутил их вниз, благо силы ему было не занимать.

— Все нормально, Владимировна, — говорил по вечерам Заболот, — козел сдан, козел принят, козы остались нами довольны.

Столешница с канделябром оказались в погребе. Тут их ждали два абажура, дырокол, самокат несчастного папы, хорошая штучка — самопишущая ручка.

Погреб шел вниз и вниз. Ступени, каменные стены, фрески, крысы.

Пришли — подземная пристань. Лодки снуют. В гавань парусник заходит. До самого горизонта бриз, мягкие волны.

Пахнет как везде — рыбой, соленой морской водой, подземными чайками. От здания ратуши к зданию синагоги омнибус едет. В порту грузчики матерятся. Закусочная предлагает услуги старьевщика.

— Посмертное пристанище вещей, — сказал папин самокат.

— Последняя пристань, — уточнила самопишущая малютка.

— Начало пути, — произнес канделябр.

— Похоже на Санкт-Петербург, — определил один из абажуров.

«Северная столица», — подумали вещи.

По стенам рос мох, сочилась вода.

— Каждый из вас — Харон, — кричал разносчик газет, — в час своих похорон!

— Ии-и, ии-и, — захлебываясь, кричал маяк в пяти километрах к востоку.

— Чу, — рассказывает с упоеньем Матвей, — идут. Глянул — а ноги у них синие, волосы белые, руки в разные стороны…

— Хватит, папка, — просит сынишка, — ведь уписяюсь.

— Действительно, — говорит жена, — третий вечер. Уймись.

Матвей выходит во двор, выкуривает сигаретку.

Летел самолет в Гватемалу. Его ожидала целая куча народу.

Стюардесса устала от полета. Выходит в салон первого класса и говорит:

— Все, карапузики, быстро слили воду. Полет считается временно прекращенным, попробуем в следующий раз.

— Как так, — кричат карапузики, — нам же, ептить, до Латинской-то Америки не дотопать.

— Точно, — ухмыляется женщина, — не дотопать. За дотопать надо было при жизни молиться. А так — все.

— Не имеете права, — разгневались засранцы, — мы — пассажиры, а ты — работница полета.

— Нет, — говорит стюардесса, — все это херня, что вы тут говорите, будем падать.

Сказала и ушла. Что тут было! Титаник. Только через час пилот сказал, что худшее позади, и Евгения Матвеевна легла спать.

Илюшечка по винтовой лестнице спустился в кафе. Жарили зерна, и весь квартал пропах. Увидев семисвечник на картине, сказал:

— Дорожные знаки.

— Да, — со смехом согласился бармен, — времечко…

— Была на бульваре. Медный всадник ехал, — громко сказала старая поэтесса.

Все помолчали.

В окне прошел солдат.

— Я завтра отдам за квартиру, — молил хозяйку Илюшечка, — это точно-преточно…

— Я скатерть новую постелила, — говорила хозяйка, — с хрустом, как вы любите.

Илюшечка взял с полки книгу и прочитал абзац об ангельском чине Господств.

От дождей одеяло и вся остальная постель были сырыми, холодными.

— Как в пруду, — думал он, закрывая глаза, — будто утонул, а всплыть не можешь.

Сеня поцеловал фотографию Ростроповича и съел арбуз.

— Да куда ж ты столько? — сказала больная мама.

— Не лезьте, маман, — возразил Сеня, — это гениальный музыкант.

Милиционера сбило ГАИ. Сбило и поехало дальше.

— Кошмар, — сказал хирург, — в ваших легких столько никотина!

Голуби насмерть заклевали учительницу физики.

— Ептить, — ужасался народ, — какая испитая морда!

Великий писатель пообедал и говорит по телефону:

— Быстро мне сюда Достоевского! Три тома. Читать буду.

— Поздно, батенька, — отвечает ему телефон, — в детстве не песиков теребить надо было, а книги читать.