Ян Костргун - Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Все замерли. Я знаю, о чем они сейчас думают. Когда кто-нибудь из младших коллег говорит: «Мне кажется», Ружичка моментально осаживает его: «Если кажется — крестись. В хирургии никому ничего не может казаться!»

Да, ничего не скажешь, сел в калошу. Вокруг деланно серьезные лица, и только Кртек не выдержал, комично поднял брови.

— Я знаю, — предпочел я обыграть это сам, — «если кажется, крестись»…

Все, словно по команде, засмеялись — но я не сдался.

— У меня действительно нет никаких новых доводов. Просто я думаю, что следует хотя бы попытаться.

Все скисли. Мое поражение будет и их поражением — это каждый понимает. Но я пока далек от окончательного решения — наоборот, чувствую, что врачи наши правы, только не хочется так легко отступать. Прошу, чтобы мне снова показали томограммы из Градец-Кралове. Да, это куда хуже того, что представлялось мне. А снимки были сделаны месяц назад — рискованные данные могли усугубиться. Повторить, может быть, томографию?

Опять со мной не согласились. Если данные обследования не изменятся, значит, ничего нового мы не узнаем, а если опухоль выросла, она тем более неоперабельна. Да и пока получим ответ, пройдет еще время, а кто знает, что будет с ребенком через две-три недели.

Как раз в этот критический момент пришла за мной пани Ружкова. Я вышел с ней в коридор. Что-нибудь срочное? Да, звонят из министерства. Просили позвать моего заместителя, но она хочет, чтоб я узнал первым: меня представят к награде.

От волнения пани Ружкова повторяется, нервно поглаживает пальцы.

— Хотят узнать что-нибудь более конкретное о ваших новых методах, об операциях с применением гипотермии…

Беру ее за локоть — чтобы успокоилась.

— Пани Ружкова, надеюсь, мы не потеряем самообладания?

Она подносит к глазам платочек.

— Вы не представляете себе, до чего я рада!.. Вы этого давно заслуживаете, наконец-то о вас вспомнили!

Я стою около нее как школьник. Хотел бы сделать безразличное лицо — не получается. Значит, все-таки видят мою работу и даже хотят оценить. Как ни стараюсь, не могу остаться равнодушным и скрыть радость.

— Знаете что? Подзовите к телефону Румла! — советую я. — Или нет, лучше Кртека… А остальным, я думаю, пока говорить не стоит…

Она с сияющим видом кивает. Разумеется! Но я-то знаю, что она шепнет об этом сначала Гладке, а потом и всем, кто только ни появится в приемной.

Я возвращаюсь на совет. Должно быть, договаривались о дежурстве — перед ними разложенный график. Румл обсуждает с Ружичкой какого-то больного из Роуднице. Молодой человек, получивший тяжелую травму таза и при этом повреждение седалищного нерва. Не согласится ли доцент произвести ревизию?

Я сажусь рядом. Делаю Румлу знак не прерываться и докончить обсуждение расписания. Могу теперь минутку беспрепятственно подумать о том, что узнал. В последнее время у меня бывал скептический настрой. У врачей моих нет настоящих условий для работы. Больные, уходя от нас, нередко говорят, что мы заслуживаем статуса крупной специализированной лечебницы с новейшей аппаратурой. Мы удовольствовались бы даже дополнительной площадью и штатами. Сколько раз я это во всех инстанциях тщетно пытался доказать. Говорил себе, что я плохой начальник, раз ничего не могу добиться. Всегда я слышал ту же отговорку: другие больницы в худшем положении — пока ничего нельзя сделать, придется годик-другой потерпеть.

Должно быть, мы все же неплохо поработали, если это получило такое признание!

«Конечно… — сказала бы Итка. — Получить-то оно, может, и получило. Да только у тебя ведь будет юбилей, а к юбилею обычно награждают. Так что не думай — это не бог весть за что!»

Но хоть она, возможно, именно так и сказала бы, настроение у меня не испортилось. Мне представились разные немыслимые вещи: явится некто и начнет действительно интересоваться всем, что мы сделали. Мы объясним ему, что некоторые ставшие теперь уже обычными операции впервые в мире произведены были у нас в клинике. Вскользь приведем цифру операций, сделанных за последнее десятилетие. Никто этому не поверит. Такое число вмешательств в маленькой клинике? Это же выше человеческих возможностей!

«Почти так, — слышу я свой ответ. — Но если бы нам создали условия, мы сделали бы много больше…»

Призрак Итки иронически усмехается: «И черта лысого тебе это поможет! Черта лысого!».

Я продолжаю безмолвный монолог, обращенный к неизвестному, который придет по случаю моего награждения и, выслушав, разрешит с ходу все наши проблемы. «Если я что действительно и сделал, — скажу я, — так это потому, что со мной был коллектив. Врачи, видящие смысл жизни в нашей работе. Люди, которые способны на любые жертвы и всегда во всем со мной заодно…»

Я слишком глубоко задумался. Вокруг вдруг воцарилась неловкая тишина. Румл зевал так, что едва не выворотил себе челюсть. Ружичка шлифовал ногти пилочкой для вскрытия ампул. Остальные смотрели на меня с кислыми минами. Понимали, что от мысли прооперировать Узлика я отнюдь не отказался. В углу под кем-то скрипнул стул, и у меня было забавное ощущение, что это Итка прыснула долго сдерживаемым смехом.

Я разом отрезвел. А что, собственно, мы сделали такого уж особенного? Оперировали — так ведь это наша работа! Ничего другого никто из нас не умеет. Нет, правда! В чем мы превзошли самих себя? Новые операционные методы внедряются повсеместно. Могли бы мы сравнить себя с умным технарем, который изобрел что-то эпохальное? Мы, разумеется, проводим операции на людях. Пафос нашей профессии. Честно говоря, это нам много легче, чем какому-нибудь инженеру совершить открытие. Любая наша операция сложна только в глазах непосвященных.

Одна моя больная приносит каждый год в определенный день цветы. Она еще молода, я — человек в летах. Тут нет ничего предосудительного. Но за что она мне их носит? Говорит, спас ей жизнь. Сделал элементарную операцию удаления опухоли спинного мозга, которую с успехом выполнил бы любой мало-мальски квалифицированный нейрохирург.

Или пожилая женщина, которую так мучил тройничный нерв. Я, видите ли, сделал чудо. Перерезал тройничный нерв. Теперь она совсем здорова и ходит мне показываться, будто совершает паломничество ко святым местам. Это прекрасно, но она не знает, что ей просто повезло. Вмешательство тут не всегда помогает. И все же я с тех пор — ее благодетель.

Вокруг меня соратники — а настроение неожиданно упало. Сидят и зевают. И вовсе они не заодно со мной, как за минуту перед тем я уверял себя. Они хотят жить спокойно. Боятся операции Узлика больше, чем я, потому что заранее переживают тот стресс, ту мою напряженность, которая отрыгнется им несправедливыми замечаниями и придирками, — боятся, что в случае неудачи я вымещу свою досаду на них. Жажда противоборства охватила меня. Как раз на Узлике была возможность показать, способен ли я на что-то большее, чем рядовой хирург. Дедушка верит мне, иначе и быть не может. На свете у него нет никого, кроме этого ребенка. Он исказил смысл моих слов? По-человечески это вполне понятно. Просто помнил все так, как ему хотелось услышать.