Ян Костргун - Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Дед сокрушенно покачал головой.

— Почему ты меня не разбудил? — Еник зарыдал, размазывая слезы по всему лицу. — Мы прогнали б их… Я палил бы вместе с тобой!

Не было и восьми, а Еник уже лежал в постели; дед, сгорбившись, сидел у него в ногах. В тишине тикали часы с длинным маятником и тетеревом на золотой тарелке; под стрелками на циферблате красовался за́мок, тоже золотой. Часы тикали упорно, а возле дома ухал сыч.

— Деда, из чего ты будешь делать теперь вино, раз у нас больше нету винограда?

— Не знаю, парень. Из ничего. Просто не будет никакого вина.

Еник жалобно скривился.

— Деда, ты меня любишь?

Дед прерывисто вздохнул.

— Ты и сам знаешь, что люблю, — ответил он без всякого выражения и превозмогая себя. — Чего тебе пришло такое в голову?

— Потому что я-то люблю тебя.

— Я знаю, — продолжал дед таким же бесцветным голосом. Он не мог не думать о винограде, о том, что же теперь делать, и этот разговор стоил ему усилий.

— Откуда ты знаешь, я ведь только сейчас сказал тебе об этом?

Все же дед улыбнулся:

— Так. Знаю, и все.

Еник сосредоточенно нахмурился.

— Олин тоже меня любит… Это сразу понятно, не надо и спрашивать.

— Спи, — шепнул дед.

Еник повернулся на бок и укрылся с головой.

— Спокойной ночи.

Еник высунул из уютного гнездышка руку и помахал деду.

Дед потер глаза. Потом еще раз потер.

Утром дед сидел во дворе в плетеном кресле-качалке и смотрел на облака. Они терлись, поглаживали друг друга, мягкие, белые, безмятежные, а потом молча расходились, даже не помахав на прощанье. Солнце золотило им макушки и наполняло небесную лазурь теплой прозрачностью.

Лучшей погоды для винограда давно не было, повторял про себя дед с самого рассвета. Он думал об этом, как проснулся, если вообще спал в эту ночь.

Винца будет ему недоставать.

Где-то по самому донышку глаз обжигающими лапками пробежало сожаление. Конечно, ему грустно не из-за пустых бочек, а оттого, что без дела будут стоять пресс, и надраенный короб, и щиток, свежевыкрашенный белой краской, и смазанный гусиным салом винт. Удручала нечаянная ненужность вещей, которые еще существовали, чтобы занять его руки и время, летящее в бесконечность.

Он смотрел на свои руки, лежавшие на коленях, и не знал, что им сказать. Они тихо жаловались, им было жутковато.

Еник играл на улице с Олином. Желтой лопаткой с красной ручкой они разрывали кротовьи холмики возле анютиных глазок и на синей тележке отвозили землю на тропинку к соседу.

Дед аккуратно запер за собой дверь и с упреком наморщил лоб:

— Что это вы вытворяете?

— Мы прогоняем крота. — Еник с важным видом приподнял плечики.

— Кроты вредные, — выпалил Олин.

— Такие же, как я или вы, — проворчал дед. — Ничего-то люди не понимают.

— Ты куда? — поинтересовался Еник.

— Вот. — Дед брезгливо, будто дохлую ворону, приподнял хозяйственную сумку.

— Еня хвалится, что у вас есть пушка.

— Само собой, — осадил дед Олина.

— Я с тобой пойду. — Еник воткнул лопату в яму и повернулся к Олину. — Ну и копай сам, раз не веришь, что у нас есть пушка.

— Не ходи, — заныл Олин. — Если уйдешь, я не буду с тобой водиться.

Еник пренебрежительно фыркнул и взял деда за руку.

— Полчаса не можете дружно поиграть вместе, — проворчал дед. — А врозь пяти минут не выдержите.

Еник поднял к деду серьезное смуглое личико. Брови и волосы за лето у него выгорели добела.

— А у тебя есть товарищ?

Дед даже поперхнулся.

— У меня? — Потом он засмеялся и погладил Еника по волосам. — Как не быть… Только ты этого еще не понимаешь.

— Почему же? — по привычке возразил Еник.

К счастью, сидевшая под акацией собака налетела на черного кота, а от часовни с воем вылетела «скорая помощь», оглядывая дорогу фиолетовым глазом, и деду не пришлось ничего объяснять. Тем более он все равно не знал, что сказать.

Двор Яхима был загроможден всевозможными винодельческими снастями, сам он расхаживал по двору в синем фартуке, словно заведующий складом.

— Здоро́во, Яхим! — радостно окликнул его дед. — Как живешь?

Ему сразу стало легче от сознания, что земля, как ей и положено, по-прежнему вертится и время не остановилось в своем хлопотном беге, торопясь к сбору винограда.

— Твоими заботами… — недовольно проворчал Яхим. — А здоро́во, так здоро́во.

Яхим частенько бывал зол; с тех пор как его покусала собака, видимо, в крови остались капли ее злобной слюны.

— Что делаешь? — спросил дед, словно приезжий из города.

— Не видишь? — ощетинился Яхим. — Пришло наше время, черт побери, не так, что ли?

У деда даже ладони зачесались при виде золотистых гроздьев, нагих и округлых и совершенно беспомощных.

— Хороший у тебя урожай, — произнес он с трудом.

Яхим опустил в бочку шпагат, плеснул в нее ведро воды и стал раскачивать бочку, поставленную на старую шину.

— А ты как? Слыхал, будто нонешний год ты чуток поторопился со сбором?

Яхимову издевку дед проглотил с покорностью мученика.

— Деда, держи меня крепче, — прошептал Еник.

Дед глянул вниз, нашел Еникову руку и крепко ее сжал. Они держались друг друга.

— Я пришел спросить, — с усилием выжал из себя дед. — Не надо ли чем помочь?

— Помочь? — изумился Яхим. — А чего помогать?

Дед растерянно потоптался на месте.

— Ну там… виноград носить… Или давить прессом…

— Тебе, значит, аккурат хочется давить?.. — Яхим хрипло засмеялся.

— Могу и посуду, инструмент вымыть… Бочки и все такое… Я подумал, если уж мы… — Вместо последнего слова дед лишь кашлянул и пальцем осторожно тронул почерневшее брюхо бочки.

— Не трогай ничего! — сердито закричал Яхим. — Ничего тут у меня не трогай! Еще разобьешь! И вообще… Терпеть не могу, если мешаются под руками, когда я занят делом!

— Тогда знаешь что? — воскликнул дед страдальчески. — Тогда… Тогда… Подавись всем этим!

И, отвернувшись, потащил Еника за собой.

— Иди хоть нарви винограда для малыша, старый дурак! — крикнул вслед им Яхим.

— Хочешь? — спросил дед.

Еник мрачно зыркнул на деда и ничего не ответил, сердито дернув головой.

Лучше было сломать об колено этот чертов ливер, с сердитым сожалением угрызался дед. Жадина ненасытная! Сломал бы я ему ливер, и мы были бы квиты. Потом ему пришло в голову, что он преспокойно может разбить и тот, свой единственный ливер, который без всякой надобности висит в погребе на скобе рядом с кувшином, что некогда выкопал молодой человек с ясным взглядом и горячей головой. Или преспокойно отдать его кому-нибудь, потому что ему самому он пригодится разве что для подсасывания воды из ведра.

Дед впереди, Еник за ним, шли, не разговаривали. Медленно и будто незнакомые, вошли они в распахнутые кладбищенские ворота. Могучие каштаны встряхивали золотистыми головами, дикий виноград на белой каменной ограде светился багрянцем. Они шли между могилами, у которых давно никто не останавливался, не клал на них рук, не зажигал свечу. Дед не помнил даже имен на памятниках, и бог весть, помнил ли еще кто-нибудь, кого охраняет ангел из желтого песчаника со сломанной веткой. Мимо нескольких могил с пожелтевшей травой, сразу за воротами, люди проходили, не удостаивая их вниманием. Когда все забудут их окончательно, вот тогда они в самом деле совсем умрут, подумал дед. Он остановился, дожидаясь Еника.