Ян Костргун - Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

— Мне тоже как-то не по себе. Ночью не спится, днем ноги не носят… Все кости трещат, словно амбар при пожаре… От курева никакого удовольствия… — Не успел он договорить, как уверовал в то, что все сказанное — святая правда. У него болел каждый сустав и отдавался болью каждый вздох.

Броускова радостно кивала.

— Да, да! Ну все точно… Посиди тут со мной, а потом обойдем плакальщиц и заранее им заплатим. Если я сама попрошу их, будет вернее. Я вчера подсчитала: нашего года рождения в деревне осталось всего шестеро.

— Шесть… — выдохнул дед удивленно и робко.

Броускова уставилась на него подернутым грустью взглядом.

— Сходишь со мной?

Дед резко выпрямился, но горло у него перехватило.

— Мне надо в детский сад за внуком.

Бледные губы Броусковой тронула печальная улыбка.

— Если б я могла видеть у себя внучат… Все мы живем так далеко друг от друга… — добавила она с отсутствующим взглядом, словно это она говорила уже не деду, а, скорее, почерневшему потолку и сквозняку, трогавшему занавески.

Деда испугала тяжесть смутных слов, которые с кажущейся легкостью слетали на пыльный пол, на растоптанные окурки. Когда-то он наблюдал издалека, как взрывали скалу. Обрывистая стена разломилась в абсолютной тишине, низвергся водопад камней, и лишь потом, когда скала уже зияла свежей раной, донесся взрыв. Дед в непонятном стремлении заслониться обрушился на Броускову:

— Ты почему никогда не придешь?.. Я уж сто раз говорил тебе, чтоб приходила в гости!

— Я знаю, — успокоила его Броускова. — Обязательно приду… — И вдруг подняла свой прозрачный пальчик и заморгала. — Я оставлю это на потом… А твой внук любит шоколадки с пралине?

— Еник любит все, что пахнет шоколадом.

— И правильно… Ну ладно, иди уж… — Броускова вытерла лоб пожелтевшим платком. — Поспешай, не заставляй мальчишку ждать.

Дед послушно и с удовольствием выполнил ее приказание. Но ему было не по себе, будто он что украл у нее. В наказание в дверях он столкнулся с Губертом.

— Удираешь от меня? — загудел он.

— С чего бы… — слабо защищался дед.

— А кто теперь поведет коня на станцию через месяц?! Я не смогу быть палачом во второй раз.

Броускова тщательно обмахнула легонькое перышко на черной шляпке с блестящей желто-красной черешней и аккуратно водрузила эту ужасающую шляпчонку на пучок, скрученный из тонких, как мышиные хвостики, седых косиц.

— Не могла бы я сегодня в виде исключения сесть в саду?

— В саду?! — переспросила кондитерша, как будто договаривалась с людоедом. — А что тебе здесь не нравится? — сварливо закричала она в уверенности, что Броусковой не нравится именно она сама. Приходит раз в году и еще придумывает невесть что. Сад! Крапива по пояс, жабы с хлебную буханку, а она называет это садом. Комедиантка!

— Что-то воздуху мне не хватает, — пролепетала Броускова, оправдываясь.

— Двери от склада не отпираются, а иначе туда не попасть. И как я тебя там обслужу? Я же не могу оставить магазин, ты прекрасно знаешь!

У кондитерши было очень сильное желание поругаться.

— Нет, так нет, — сказала Броускова довольно равнодушно, что еще больше взорвало кондитершу. Броускова села за белый столик и принялась без аппетита, понемножку отковыривать кусочки пирожного.

Кондитерша смотрела на Броускову, словно гипнотизируя удава. Наконец произнесла:

— Ты небось думаешь, что я девица.

Броускова от удивления вытаращила глаза. На верхней губе у нее остались белые усики от взбитых сливок.

Кондитерша машинально провела рукой под носом, потом встряхнула головой, словно стояла перед церковным собором в Констанце [10] Речь идет о церковном соборе 1415 года в немецком городе Констанце, который принял решение о сожжении Яна Гуса как еретика. .

— С Прохазкой у нас было…

Броускова не смогла бы захлопнуть челюсть ни за что на свете.

— Слепой Прохазка? — выдавила она наконец.

Кондитерша оборвала ее боевым кличем:

— Тогда-то он еще видел!

— Да я знаю… Ты небось была красивая женщина… Такая, что сглазить может…

Кондитерша отчужденно поджала губы. Обе помолчали.

— Ты, может, думаешь, что меня Крагулик мучит? — Броускова вздохнула и невесело улыбнулась. — Или его Пепичка?.. Не могу сказать, что меня они сильно радуют, но я с утешением вспоминаю те годы, когда сама его помучила. — Она мечтательно прикрыла глаза при мысли о времени, когда кожа ее была бархатной и так же плотно облегала тело, как и платье, а жизнь радовала на каждом шагу. — Принеси мне еще одно.

— Я бы на твоем месте оставила кое-что на завтрашний день. Пять пирожных, нормально ли это?!

— Сегодня мне надо будет многих обойти, — таинственно произнесла Броускова.

Кондитерша обиженно скривила губы и наклонилась к стеклянной витрине.

Броускова улыбнулась и поднесла ко рту сладкий кусочек. Но вдруг голова ее упала на грудь, рука на коленях не удержала ободранную сумочку из настоящей крокодиловой кожи, выпала и ложечка.

— Ну что я тебе говорила… — Кондитерша наклонилась над ней и с ужасом осознала, что Альбинка умерла, хотя продолжает улыбаться.

Воздушное пирожное со взбитыми сливками соскользнуло с тарелочки и расплющилось на полу, похожее на увядшую розу.

И так случилось, что вместо Броусковой в гости пришло извещение о ее смерти.

Оно лежало на столе в дедовой комнате.

Дед смотрел через дворы и сады на Палаву. Он завидовал этой вершине за то, что у нее женское имя и девичий облик, и потому, что она будет здесь вечно. Если, конечно, не развалится земля.

В коридоре послышались шаги Еника. Он широко распахнул дверь, держа в руке ломоть хлеба, намазанный маслом и посыпанный луком-пажиткой. Еник откусывал от ломтя так, что у него едва не вылезали глаза из орбит.

— Ты что делаешь? — прошамкал он с набитым ртом.

— Ничего… — Дед положил руки на стол. — Сижу и смотрю в окно.

— Зачем?

Дед пожал плечами.

— Ты зачем ешь?

— Я голодный, — недовольно протянул Еник, Он не очень-то любил, когда дед над ним подшучивал.

— А я смотрю в окно, потому что здесь есть окно. К счастью.

Временами дед был совсем как папа, это Еник давно понял. Он потыкал сальным пальчиком в извещение.

— Прочти мне, что здесь написано.

— Умерла пани Броускова… Помнишь ее?

Еник кивнул, глаза его широко распахнулись, как рано поутру цветы на росе. Он положил хлеб на стол, прижался к дедовым коленям.

— Вы вместе играли комедии, — сказал он с упреком и нашел дедову руку своей маленькой ладошкой. — Держи меня крепче.

Дед сжал его пальцы, боясь в то же время, как бы Енику не стало больно. Но Еник, видимо, этого и хотел.

— Это она тебе написала? — спросил он неуверенно.