Ян Костргун - Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

— Нет, в самом деле он никогда не был во Франции.

Ван Стипхоут чувствует, что сейчас самое время продекламировать и вторую строку из «Зоны»: — Bergère ô tour Eiffel le troupeau des ponts bêle ce matin! [39] Пастушка, о башня Эффе́ля! Мосты в это утро блеют как стадо овец. (Перевод М. Кудинова.)

Рахот — Рене: — У него великолепный прононс!

Ван Стипхоут: — А вы откуда, откуда же, мосье Рахот, откуда владеете?

И товарищ-мосье Рахот впадает в ностальгическую задумчивость, словно предается чудесному воспоминанию, каждая подробность которого незабываема:

— Я там родился.

И не дожидаясь, потребует ли кто доказательств или нет, сам по доброй воле вытаскивает из кармана какую-то бумагу, скорей всего метрику; бумага, того и гляди, рассыплется — наверное, уже долгие годы он носит ее при себе, долгие годы демонстрирует.

— Вот погляди документы, видишь? Тут написано: Paris. И здесь: Rue!

Товарищ-мосье Рахот произносит французские слова так, как они пишутся. Он явно не владеет французским! А стало быть, и не может судить, какой у Ван Стипхоута прононс, но полагает, что хороший. Он родился во Франции, наверное, во времена кризиса, когда родители подались туда за куском хлеба, размышляет Рене. А вернулись оттуда, когда товарищ Рахот был еще совсем маленьким, и ничего общего, кроме этой метрики, с Францией у него не осталось. Но благодаря этой бумажке — что будешь делать — товарищ Рахот питает особые чувства к французам. И питает особые чувства к таким людям, как Ван Стипхоут, которые хотя и не французы, но тоже питают особые чувства к французам. Ван Стипхоут понимает товарища-мосье Рахота с полуслова, чувствует даже, что сейчас творится в его сердце. Глаза у Ван Стипхоута увлажняются от умиления. Он встает и говорит:

— Мосье Рахот! Я еще не был во Франции, но именно сейчас туда собираюсь! Передам от вас привет! Обращусь к французам от вашего имени!

Старшина и работник ГНК, хотя и далеки от мысли, что Ван Стипхоут как раз в эту минуту собирается во Францию, тоже встают и говорят:

— И нам пора. Едем в Остраву.

Ван Стипхоут: — На машине?

Старшина: — На машине.

Ван Стипхоут: — А я мог бы поехать с вами, товарищи?

Работник ГНК: — Без всякого. Но мы едем незамедлительно.

Ван Стипхоут: — И я незамедлительно.

— Ты же собирался во Францию, — шутит Рене, потрясенный внезапной путевой идеей Ван Стипхоута. — Разве дорога туда лежит через Остраву?

— Все дороги ведут в Европу, царь!

И Ван Стипхоут, обняв Рене, тотчас садится со старшиной и работником ГНК в какую-то служебную машину, поданную к гостинице «Рогач», — и вот уже уносится в Остраву. Как, разве Рене забыл, что у друга истек срок договора, заключенного с заводом на полгода для написания хроники? А что Ван Стипхоут без багажа — это не должно вводить Рене в заблуждение: прозаик отовсюду уезжает с пустыми руками, он всегда и везде все оставляет.

Рене стоит перед гостиницей «Рогач» с товарищем Рахотом, бывшим деятелем районного масштаба, но в эту минуту как бы еще и бывшим Ван Стипхоутом, и смотрит вслед уходящей машине. В руке у него фотография памятника — последнее доказательство того, что Ван Стипхоут здесь жил и работал. И вдруг до него доходит: ведь Ван Стипхоут уехал отсюда навсегда.

Через два дня возвращается с военной службы дипломированный психолог Горчичка. Встретившись с ним в цеху, во время трудового ажиотажа, Рене представляется.

Горчичка: — Как только вы могли допустить, чтобы Ван Стипхоут строил тут из себя производственного психолога? Он же дискредитировал нашу профессию! Я буду жаловаться!

Рене, дабы сменить тему, лишь пожимает плечами и спрашивает:

— Товарищ Горчичка, а что бы вы — с точки зрения психологии — считали первоочередной проблемой, а по возможности и такой, которую мы могли бы осветить в нашей заводской печати?

Психолог Горчичка, задумавшись, озирается по сторонам — взгляд его устремляется куда-то вверх, и он с запальчивостью ученого говорит:

— Взгляните во-он туда! Неплохо было бы вымыть окна!

А тоскует Рене по Ван Стипхоуту?

Еще бы не тоскует! И тоскует не только он. Тоскует по Ван Стипхоуту и бывший самоубийца Петер Врба, обследованный в свое время Ван Стипхоутом методами производственной психологии. Вернувшись из лечебницы, Врба захаживает к Рене, расспрашивает о Ван Стипхоуте. Только сейчас Рене во всех подробностях узнает, как было дело. Петер Врба, работник конструкторского бюро измерительных приборов, парень тихий и замкнутый, в подпитии прибегал к крайним действиям. На совести у него уже была попытка ворваться в женское общежитие — при этом серьезное ранение в палец получил дежурный милиционер. Врбу осудили условно, но на заводе дали понять, что охотно бы избавились от него. Врба и сам сознавал, что исправиться необходимо, и все-таки однажды дал маху — снова напился. А протрезвившись, узнал, что его бурные чувства до смерти перепугали продавщицу магазина самообслуживания. Несчастный парень тут же пошел в москательную лавку и купил крысиного яду. Кто-то заподозрил в этом неладное, к нему наведались, выломали дверь и нашли его небрежно свесившимся со стула. Не избежал он ни «скорой помощи», ни лечебницы, ни даже промывания. И тут, узнав обо всем, берется за дело производственный психолог Ван Стипхоут. Насколько действия его были согласованы с заводским врачом — ни Рене, ни Врбе установить не удалось. Но известно одно: Ван Стипхоут убедил товарища Ферьянца, что Врба — личность легкоранимая и при этом одержимая страстным желанием учиться. Парень якобы поделился с ним своей заветной мечтой, и он, психолог Ван Стипхоут, помог парию поступить в заводское профучилище, более того, даже снабжал его психологической литературой.

— Ван Стипхоут в самом деле не был настоящим психологом? — спрашивает Петер Врба.

— Настоящим не был, — признается Рене. — Ван Стипхоут — мистификатор но убеждению.

— Но описания природы у него потрясные, — говорит Врба. — Читал два его рассказа. Да и вряд ли бы настоящий психолог сделал для меня больше.

Совместная тоска по Ван Стипхоуту сближает Рене и Петера Врбу. И Рене, словно бы становясь вместо Ван Стипхоута ненастоящим психологом, следит за дальнейшей судьбой Петера Врбы.

В ходе неоднократных психологических бесед Рене с удовлетворением ученого устанавливает, что Врба доволен работой, успевает и в профучилище. Мало того: Петер Врба еще и спортсмен-велосипедист, правда в последнее время почему-то забросивший спорт. Однако еще находясь в психлечебнице, снова решил выработать для себя образцовый режим. Упражнялся, даже гуляя по больничному саду. — развивал мышцы, используя камни вместо гантелей. Он и теперь серьезно тренируется. Полон решимости превысить республиканский рекорд в часовых гонках. Рене любит такие разговоры — от них легко перейти и к теме искусства. Врба, к примеру, сообщает, что тренируется именно тогда, когда меньше всего ему хочется, поднимается с постели именно в ту послеобеденную минуту, когда бывает особенно приятно полеживать. А Рене добавляет, что и хорошую литературу тоже никогда не создашь в лежачем положении. Врба убежден, что человек, если хочет быть самим собой, должен уметь идти и против самого себя. И Рене соглашается: по его мнению, и хороший писатель лишь тот, кто способен сказать о себе даже самые нелицеприятные вещи. Замечательный собеседник этот Врба. Умеет проанализировать каждую тренировку, каждое соревнование, в котором принял участие, а проиграв, точно определить и причину. Мускулатуру свою изучил досконально, знает толк и в составе пищевых продуктов. Решающим качеством спортсмена считает волю и способность преодолеть три степени усталости.