Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— Перестань, Алеш! От этих подготовок ты, наверно, скоро сбрендишь!

— Нет, правда, тут искали человека, у которого тонет лодка.

Я с укоризной посмотрел на маму.

Но не успела она раскрыть рта, как телефон зазвонил снова.

— Наверно, опять этот, — ткнул я пальцем в аппарат, — посмотришь.

Мама решительно подняла трубку:

— Я слушаю…

Потом сказала холодно:

— Пожалуйста!

И обернулась ко мне:

— Тебя.

— Кто? — спросил я срывающимся шепотом. — Опять этот?

Меня вдруг охватила странная робость.

— Какая-то девушка, — сказала мама, лицо у нее было неподвижно, и я никак не мог понять, что она в ту минуту думала.

Я взял у нее из руки трубку.

Ладена.

Рядом стояла мама. Вот в чем был камень преткновения!

— Алеш! Что нового?

Я долго ничего не говорил.

Наконец мама скрылась в кухне.

— Ты что молчишь? — услышал я опять Ладену.

— Тут была мама, — отвечал я тихо, прижимая к губам трубку. — Говори ты!

— Так, может, в другой раз?

— Нет.

— Пишу тебе письмо, — заговорила она опять.

— Зачем?

— Я люблю писать письма. В письме прошу не назначать на завтра ни с кем встреч, чтоб мы могли увидеться. Уже восемь страниц исписала. Еще пишу, что мы не будем так транжирить. Хоть ты и делал это для меня, я знаю, но все равно не надо. И завтра вместо ресторана пойдем погулять.

— Какая глупость, — сказал я.

— Почему глупость? Погуляем в Стромовке [11] Старинный парк в Праге. . Я никогда там не была.

— Я говорю о письме, которое ты отправила.

— Я еще его не отправила.

— Ничего мне домой не посылай, понятно?

— Так я его тебе принесу, хочешь?

— Это другое дело… — успокоился я (просто боялся отца с матерью — в этом была загвоздка).

Потом спросил:

— Ты еще «за»?

— Я хочу выиграть пять бутылок, и мне грустно… Без шуток. Потому и хотела тебя услышать. Ничего?

— Ладена… — сказал я приглушенно.

— Так ничего, что я тебе позвонила? У нас сейчас перемена.

— Да. Утром я хотел все бросить и устроиться в контору или продавцом…

— А теперь не хочешь?

— Нет.

— Ну молодец.

— А как твои? — опять обдало меня ощущение страха.

— А что?

— Отец никогда не приезжает в Прагу?

— Не-ет. Вчера я маме отправила письмо. Мы каждую неделю отправляем друг другу письма…

— Так ничего не произошло?

— А что должно было произойти?

Действительно, а что должно было произойти? Мы обменялись еще несколькими фразами, и я повесил трубку.

Около половины второго, с ясной головой, забыв о всех сомнениях и тревогах, я подходил к библиотеке. Через три дня пойду сдавать экзамен. И женюсь. Так я решил. Вот только маму было немного жалко. «Может, она и поняла бы? А может, я еще ей скажу…» — подумал я.

Потом вошел в зал и, отыскав свободный стул, разложил книги и принялся за работу.

В четверг я вышел из дому прямо с рассветом. Было морозно, но меня это не волновало — мне было жарко. Особенно горел лоб.

Спал я сегодня с трех и до шести утра. Когда, поднявшись и надев синий костюм, начал завязывать синий галстук с долевой белой полоской, понял, что по крайней мере целое столетие благополучно выскочило у меня из головы. И стал паниковать. Никогда в жизни, кажется, я так перед экзаменом не трясся.

Я сел «У Флоры» на одиннадцатый, слез на Мустеке и пошел через Староместскую площадь пешком. Повсюду уже было людно — особенно перед курантами. Мне захотелось выпить чего-нибудь охлаждающего, но я прекрасно знал, что стоит сбиться с курса, и на экзамен я не попаду. Особенно тяжело стало у дверей Ондроушека. Постучать? Или ждать, пока вызовет? Занятно, что о предстоящем бракосочетании я почти не думал. В коридоре нашего факультета был сумрак, стоял какой-то застарелый запах. Курева, вероятно. Пристроившись к окну против двери, я приготовился ждать. Взглянул на часы. Пять минут девятого. «Минут через десять постучу», — решил я.

Затем дверь распахнулась.

Вышла Вавакова.

В вязаном платье, на высоких каблуках, она казалась вполне стройной, но анемичное лицо свое не попыталась оживить даже губной помадой. Вавакова держала кипу книг и, увидав меня, небрежно бросила:

— Профессор еще не пришел, ты подожди.

Она стала говорить мне «ты». Это был добрый знак.

— Здравствуйте! — сказал я и тут же предложил: — Помочь?

— Сумеешь отнесли это на кафедру чешского языка?

— Конечно, — оглянулся я на подоконник, где лежал портфель.

Она заметила мой взгляд:

— Я положу на стол.

— Профессор будет, как вы полагаете?

Вавакова посмотрела на часы. Было четверть девятого. Он назначил мне на восемь.

— Куда же ему деться?

Она была права. Куда же ему деться. Я взял из рук у нее книги, отнес вниз к секретарше и снова начал нервничать. Обратно к лестнице умышленно не торопился, раздумывал, можно ли попросить Вавакову замолвить за меня профессору словечко, — конечно, это так и не пошло дальше проекта. Как всегда. Я сделал крюк — поднялся на третий этаж и прошел коридором, опоясывающим все четыре крыла. Была пора экзаменационной сессии — только мои шаги гулко отдавались в тишине. У кабинета Ондроушека я замер и прислушался. Голосов не было слышно, и я робко постучал.

— Еще не приходил, — сказала Вавакова, не отрываясь от книги, и стала ждать, пока я затворю.

— Портфель можно взять? — спросил я.

— Разумеется.

— А вы не думаете, что профессор мог забыть? — хотел я удержать нить разговора (главное потому, что в одиночестве не чувствовал себя уверенно, хотя и подготовился на этот раз неплохо).

— Такого еще не бывало, чтоб профессор мог забыть свои обязанности, — уверила она меня.

Она была о нем, как видно, неплохого мнения. В беседе с ней об этом следовало помнить.

Тон ее меня немного обескуражил. Я нерешительно сказал:

— Послушайте, мне кажется, вообще все это зря. Я позабыл по меньшей мере полстолетия, а если уж достанется абсолютизм Баха…

— То обязательно все вспомнишь, это я знаю… — перебила Вавакова и в утешение мне улыбнулась бледными губами.

— В голове у меня сегодня беспорядок, — вздохнул я.

И неожиданно схватился за спасительную мысль:

— Вдобавок я в одиннадцать женюсь.

Это не могло не тронуть молодую женщину. Вообще любого.

Она быстро взглянула на меня:

— Вполне серьезно?

Но по глазам ее я видел, что она не верит. Должно быть, не могла представить себе человека, пришедшего на свадьбу в таком виде. Синий костюм мой был не так уж плох, но, разумеется, не для свадебного торжества.

— Была такая спехатура… — произнес я, еще раз шумно вздохнув.

Сказал — и самому стало противно: ну не подлец ли я — так отношусь к Ваваковой, когда та искренне желает мне добра.