Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— Копается, как петух в навозе! — Глаза ее пылают гневом. — Ему бы, чертову балбесу, жениться, чтобы его приструнили!

Божена лишь изредка вставит словечко, она чувствует себя лишней, никому не нужной. У каждого тут свои обязанности, свое дело, а что я? У меня одна забота: как бы отец поменьше ругал, как бы со зла не выгнал из дому. А ведь мне так мало нужно… Только время, главное — время, чтобы привести мысли в порядок.

Земковой-старшей достаточно одного-двух беглых взглядов — и она уже поняла, что привело сюда дочь, что с ней творится.

— Отец приехал, — говорит она.

— Застал тебя?

— Нет, вернулся после обеда. Лойзина недавно заглянула сюда — видела, как он шел.

Она моет ведерки, а дочь в нескольких шагах от нее молчит. Одета — точно на лекцию собралась. «Жаль, — думает Божена, — нету у меня старенького завалящего пальтишка: в чем теперь ходить? В штормовке?»

— Кто знает, с чем он воротился от Имро. Я думала, приедет завтра, — вслух размышляет мать.

«Ах да, от Имро. Сейчас это очень важно. Почему, собственно, Имро назвали Имро, а Владо — Владо? Надо бы наоборот, больше бы подходило», — отклоняются в сторону мысли Божены. Она уже не раз думала об этом, но почему именно теперь такое приходит в голову? Имро — имя деревенское, да ведь кто мог заранее угадать, каким он станет через двадцать лет? Имро родился на три года раньше Владо, а дедушка тоже был Имро… Жалко, что он умер. Когда нет ни деда, ни бабки, некому заступиться, стать между тобой и родителями. Старики всегда снисходительнее, без них ты зависишь от произвола более молодых, более строгих и требовательных. Родителей, и вообще всех на свете, охо-хо…

Как это, от произвола? Чепуха, почему так уж сразу — произвол? Мама — добрая душа, хотя, бывает, пофырчит и не любит нежностей. Да ведь и отец не палач какой-нибудь. Он должен понять, что Божена уже не ребенок, имеет право сама собой распоряжаться… Еще и этот Имро, названный в честь деда… Сейчас важно, в каком настроении вернулся от него отец. В партии его, кажется, не восстановили, точно она не знает, в чем тут дело, но так или иначе — это не пустяк… У них там на педагогическом факультете особенно строго: воспитание учителей — будущих воспитателей, жуть!

— Что стоишь столбом? — слышит она голос матери, которая переоделась и собирается уходить.

Уже за дверью Земкова продолжает:

— Голову небось ломаешь, как теперь быть? А чего ты ожидала? Ну, ну, не бойся, мне тоже не все едино. Может, я больше твоего расстраиваюсь.

— Если бы ты знала, как мне неприятно.

— Приятно, неприятно, а что-то делать надо. Пусть не сегодня и не завтра. Не оставаться же тебе так…

Она вскидывает голову и затягивает под подбородком косынку. Ступает твердо и широко — те, кто часто месит грязь, должны ходить уверенно. Это вам не стук-стук-стук в модных туфельках, когда идут как по шнурочку и главная забота, чтобы покрасивей поставить ногу.

«Приняла на плечи мою ношу, — думает Божена, и на душе у нее скверно, легче от этой мысли не становится. — Взвалила на себя, немалую толику несет, а ведь по ней не заметишь. Может, ее девиз — «Не хныкать!»? Что еще за глупость — девиз! Для мамы всякий девиз — вроде порошкового молока, которое она не признает и не желает пить. А что я? Как быть мне? Наверное, раскрыть глаза пошире и смотреть. Кто больше видит, тот больше знает и понимает…»

Отец был совсем не такой, каким его представляла Божена. Он казался задумчивым, как-то увял и постарел. Сразу видно, что его гложет какая-то болезнь, которую врачи не могут ни назвать, ни определить. После рождества он три недели пролежал в районной больнице. Понемногу пришел в себя, начал работать, но теперь его скрутило еще сильней.

Он уже все знает, но не кричит, не ругает дочь. А Божена сидит как на иголках. Самое страшное сейчас только и начнется. Что-то должно произойти, чтобы потом наступило хоть какое-то облегчение. Мать молчит, не дает выхода словам, и на кухне растет напряжение, какого стены этого самого уютного, самого «семейного» уголка в их доме, наверное, никогда еще не видали.

— Устраивайся, как хочешь, — говорит Михал Земко, медленно прихлебывая суп. — У тебя своя голова на плечах и аттестат зрелости в кармане.

Божена сидит по другую сторону стола, ближе к двери. Мать крутится около буфета и плиты.

— Я не виновата, отец… Поверь!

— А я виноват, что от обоих умных детей мне одно расстройство? Всего у вас было в достатке, а ведь ради этого мы с матерью во всем себе отказывали. Я хотел, чтобы вы учились, — а чего дождался? У Имро неприятности, боится, что останется без места. Ходит по кафе и болтает, что будет мести улицы… А тут еще ты! Словно сговорились…

— Я его давно не видела… — несмело признается Божена.

— Вот и я говорю. Живут в одном городе и знать не знают, что у кого творится!

— Я…

— В том-то и дело, что ты! Почему ничего не сказала Имро? Почему не пошла к нему? Оба герои, оба наломали дров!

Мать берет со стола пустую тарелку, ставит перед отцом картошку с куском вареной курятины. Отец хмуро и равнодушно смотрит на еду, бросает:

— Больше не хочу. Можешь убрать.

— Съешь, от этого вреда не будет, — уговаривает жена.

— Как я могу есть, когда нет аппетита?

— Пошел бы прилег… — осторожно советует мать.

— Прилег! — фыркает Земко. Он в теплых домашних шлепанцах, в сером свитере. — Хватит, належался, здоровья все равно не вылежал. Слабость так и не проходит, потею, и этот проклятый анализ крови не улучшается.

— Что в ней может быть, в твоей крови? — озабоченно размышляет мать. — Ведь до сих пор, кроме простуды, ничем не хворал…

— Почем я знаю? Сколько доктора со мной возились, обследовали, мозговали, а все без толку!

— Надо бы показаться опытному специалисту, — осмеливается вставить Божена. — В какой-нибудь хорошей больнице…

— Надо бы! — взрывается отец. — Другим советовать умеешь, только сама не делаешь, что положено. Бросить институт! Ей, видите ли, там не нравится! А мне, думаешь, нравится смотреть, как ты сидишь тут словно мокрая курица? И кто знает, что ты там вообще делала? Может, тебе кавалеры голову задурили?.. Родителям — ни словечка, точно мы для тебя последние люди на свете. Э, да что там! Кабы я знал, — он потряс сжатым кулаком, — зашел бы в институт, в общежитие и все бы выяснил.

— Не болтай глупости! — напустилась на него жена. — Наша Божена не такая. Еще кто услышит, разнесут как сороки на хвосте…

— Я даже в кино редко ходила, а на факультетском вечере была всего раз, — выпалила Божена. — Девчата, с которыми я жила, подтвердят…

— Девчата! Они-то остались, а ты собрала вещички.

— Думаешь, я одна? Другие тоже. И многие еще уйдут. В институте это часто бывает.