Нада Габорович - Голосую за любовь

— Это не уговор, Рашида! Это приказ, а ты — настоящий турок!

— А я разве когда-нибудь говорила тебе другое? Моя бабушка, мамина мама, — стопроцентная турчанка. Мать — наполовину, ее отец был босниец из Брчко, а я турчанка всего на одну четверть, потому что мой отец — поляк, но ты меня можешь считать настоящей турчанкой: я даже взглянуть на другую девчонку тебе не дам. Если такое случится, вернешь мне Грету, и между нами будет все кончено! — шептала она. Мы стояли в тени возле дома адвоката Исайи, в соседних садах лаяли собаки, луна поднялась уже высоко в небо, и карановцы забились в свои комнаты как сардины. Мне показалось, что я слышу их дыхание из полуоткрытых окон.

Что за дуреха эта Рашида! Я крепко прижал ее к себе и все говорил что-то, а она улыбалась, пока вдруг в голову ей не взбрела шальная мысль. Шальная, как сама взбалмошная моя девчонка.

— Ты когда-нибудь сюда звонил? — спросила она и нажала электрический звонок у входной двери адвоката, и внутри дома, резонируя, как в пустой бочке, раздался невероятно долгий и громкий звонок. — Спят как сурки! — прошептала она, нажала на кнопку еще раз и сразу же потянула меня за рукав. — Бежим! Через три секунды они все вскочат! — Она втолкнула меня в соседнюю калитку, еще раз повторив, что через три секунды все выскочат на улицу.

И они действительно выскочили! У адвоката на башке был ночной колпак, и он походил на бабу, так что, спрятавшись за калиткой, я чуть не расхохотался во весь голос, а может, и расхохотался, но Рашида зажала мне рот. Теперь уж не помню точно, как было.

Адвокат и какие-то тетки минуты две бегали взад-вперед по пустой улице, а потом вошли в дом, заключив, что звонил какой-нибудь пьянчужка.

— Какая-то пьяная свинья, мой дорогой!

— Давай попробуем еще раз? — предложил я, когда все утихло, но Рашида покачала головой и сказала, что сейчас в доме никто не спит, сидят злые как собаки, и мы не успеем убежать.

— В Каранове и без них хватает звонков! — утешила меня она, и мы начали ходить по улицам от дома к дому, дергая и нажимая звонки всех существующих моделей.

Рашида просто мастерски трезвонила в двери до тех пор, пока не просыпалось пол-улицы, а потом ловко пряталась за выступ стены или за мусорную урну.

Так мы выяснили, что сквернословить умеют даже те, которых в этом нельзя было и заподозрить. Например, господин протоиерей, доктор Йованович, старый француз, досточтимая супруга управляющего Речной общины обнаружили такое богатство выражений, что могли бы преспокойно заполнить некоторые пустоты в словаре Вука Караджича.

Мне захотелось позвонить и в дверь товарища директора, моего отчима, но я вовремя вспомнил о маме. Я представил себе, как она, перепугавшись, вскочит с постели, а потом до рассвета не сможет уснуть, размышляя о том, что же в конце концов получится из ее рыжего шалопая.

Нет, об этом не могло быть и речи! И о Станике тоже! К тому же в нашей квартире вообще не было звонка. Но зато у других они были, и мы имели возможность наблюдать реакцию самых разных людей, словно на практических занятиях по психологии. Я жалел, что у нас не было магнитофона: многие завтра не поверили бы своим ушам, прослушав все это.

Так или иначе, через каких-нибудь полчаса Караново гудело как растревоженный улей.

Люди долго обвиняли друг друга, пока Драга Припадочная не объявила, что видела покойного извозчика Джою, который, мол, звонил всю ночь, переходя от дома к дому.

Это звучало очень убедительно. Полгода назад, когда еще извозчика не обнаружили с ножом в животе, он имел обыкновение по вечерам звонить в двери тех, кто должен был ему за проезд.

Старушки крестились, а также крестились и некоторые из тех, кто официально утверждал, будто бога нет. Мы с Рашидой стояли в толпе возле дурочки Драги до тех пор, пока Рашида не заключила, что все в порядке, и при этом зевнула.

— Бери Грету и помни, что я тебе сказала. — Сунув мне черепаху в руки, она побежала. — Не провожай! Сама знаю дорогу! — хитро подмигнула и исчезла среди людей, крикнув еще, что кроме книг Грета любит морковь и салат. А что еще — не знает, сам увижу.

И я увидел.

На следующее утро на моих джинсах исчезли все особенно лоснящиеся места. Вместо них зияли дыры величиной с кулак, а желто-зеленая черепаха слонялась по комнате, втягивая и снова высовывая из-под панциря свою морщинистую шею.

— Это прогрызли мыши! — позже объяснила Рашида, но я всякий раз, когда смотрел на разноцветные заплаты, вспоминал Грету.

Даже не будь этих заплат, я все равно бы не мог забыть о черепахе, так как она повсюду или почти повсюду была с нами. Рашида велела приносить ее даже на пляж.

— Грета очень любит солнце, и оно ей просто необходимо! — говорила Рашида, и из-за этого мы вынуждены были загорать всегда метрах в двухстах от других людей.

А Грета действительно любила солнце. В жаркий день она замирала и не шевелилась под своим панцирем, разрисованным будто специально для выставки. Мы спокойно могли бродить вокруг, плавать, лазить по ветлам, разыскивая птичьи гнезда с крошечными в зеленую крапинку яичками. Грета лежала неподвижно, поджидая нас там, где мы ее оставили.

Напрасно я надеялся, что она куда-нибудь уковыляет или кому-нибудь придет в голову ее украсть. Она была вечно рядом, будто назойливая теща, — на пляже, в моей комнатушке на чердаке, в любом самом идиотском месте, где мы встречались с Рашидой.

Иногда мне казалось, что Грета превратилась в мою тень, и это было просто невероятно. Она и правда любила книги.

Стоило мне взять в руки листы бумаги, на которых писалось то, что в один прекрасный день должно было стать романом Слободана Галаца, как она оказывалась рядом, в каких-нибудь пяти сантиметрах, и, вытянув свою старушечью шею, пялилась на меня, не отрывая глаз. Взгляд ее был рассеянным, глазки — прозрачно-карие, по временам действительно таинственные и красивые, хотя сама Грета была чертовски безобразна.

Иногда это ее уродство меня раздражало, потому что наводило на мысли о собственной судьбе. Лет через пятьдесят, когда у меня сморщится кожа на шее и под глазами повиснут мешки, я буду вылитая Грета.

Мне становилось ее очень жалко, а может быть, я переносил на нее жалость к самому себе — не знаю. Знаю только, что это не очень-то педагогично действовало на Грету. Вытянув лапы, она начинала царапать меня по ноге, требуя, чтобы я перенес ее на стол, где лежал мой роман. Мне казалось, она понимала, почему я хмурюсь.

Роман у меня не шел.

Футболист получался или слишком умным, или вел себя как сущий осел, и к тому же в самых неподходящих местах. Мои любовники так много охали и ахали, что это мне самому уже действовало на нервы, а музыкантша Весна — та, что должна была придать книге возвышенно-романтическое настроение, — выходила кем угодно, только не феей, сотканной из лунного света.