Нада Габорович - Голосую за любовь

Моими помощниками были журналисты, незнакомые с местностью. Я погрузился в работу, так как через два дня она должна была быть готова, но беспокойство, овладевшее мной, не проходило. Ни перед боем, ни перед походом или заданием я не испытывал ничего подобного.

«— Антонка узнала, что ее знакомый снова здесь. Его целый месяц не было, к этому времени и погода улучшилась. Только вот река здорово разлилась. Все пересохшие ручейки стали похожи на реки, и вся эта лавина неслась к нам, так что мы с трудом добирались до пастбищ и хлева, — вспоминала Иза. — Мы были в стороне от других домов, хотя по-прежнему не ходили туда, потому что Антонка этого не одобряла. Теперь ей это было на руку. Иногда, правда, она выходила на крыльцо и смотрела в сторону домика, где размещалась типография, про которую знал каждый, но и шагу не сделала, чтобы наведаться туда. Я сразу поняла, в чем тут дело. Я уже привыкла, что она ходит к нему на свидания, хотя и относилась к этому ревниво и с неприязнью, потому и с ребятами я разговаривала о том, были ли виноваты наши родители и их гонители. И оба брата сходились в одном — нельзя казнить, не будучи уверенным, что человек виновен. Особенно старший, Павел, никак не мог успокоиться, он часто бывал в долине, но не рассказывал о том, что там делается. Он дал слово Антонке, что не будет принимать поспешных решений, но время было такое, когда собственному сердцу нельзя верить, что уж тут говорить о ближнем. Даже если это твой брат. И брату нельзя доверять. Тем более если его праведный гнев раздирает, ведь Павел был маминым любимцем, понимаете, это он принес ее, окоченевшую, домой и помчался потом в долину за доктором. Ему тогда едва исполнилось семнадцать, он был вспыльчивый и впечатлительный, как отец, добавьте к этому материнскую гордость и упрямство. Теперь вы поймете, почему он это сделал. Вопреки своему обещанию, на свой страх и риск ушел из дома, а позднее Эдо видел его, когда он шел в магазин в немецкой форме.

Антонка приняла это спокойнее, чем я ожидала, не показывала, как тяжело у нее на сердце. Только со своим партизаном больше не искала встречи.

Она-то не искала, зато он ее нашел. Иной раз лезешь в карман и обнаруживаешь, что кошелька нет, или ножичка, или какой-нибудь другой мелочи. Так же, я думаю, он заметил отсутствие Антонки».

Меня точно обухом по голове ударили, теперь я наконец вспомнил, как это было. Под вечер того самого дня я стоял у зарешеченного окна и смотрел на снежные вершины, на реку, что продолжала неистово биться о размытые берега. Работа в тот день была закончена. Завтра меня ждало новое задание. Необъяснимое беспокойство овладело мной. Чего-то недоставало. Все, что окружало меня, было каким-то другим. Думая о причине, я перебрал в голове, что мог, в конце концов, дело было в чем-то таком, что невозможно описать словами, но было связано со всем, что здесь происходило. Тогда я понял, что все дело в девушке. В Антонке. Ну конечно, так ее звали. Она должна была быть здесь со свежим молоком и хлебом. Так бывало каждую неделю, когда я появлялся.

Иза рассказывала дальше:

«— Он пришел поздно ночью, когда мы его не ждали. Раньше с ним такого не случалось. Я уже говорила. А тут его принесло. Антонка не хотела открывать, когда в дверь постучали. Скорее всего, она чувствовала, что это может быть только он. Немцев здесь не было, другие партизаны на нашу сторону не заходили, наши хуторские тоже.

В дверь все стучали, и она поднялась. Нас не пустила, хотя я и Эдо были уже на ногах. Это и вправду был он, как бывало, вошел в комнату, дрожа от холода. После дождей у нас по ночам всегда холодновато, хотя до зимы еще далеко.

Они о чем-то разговаривали, сударь. Видите, двери у нас толстые, дубовые. Я ничего не слышала. Мне было страшно, я дрожала как осиновый листок, потому что самое меньшее, что могло случиться, расскажи она про Павла, — то, что он запалит крышу у нас над головой, а нас отправит под конвоем в долину, в отряд на разбирательство. Как было с мамой и отцом.

Но в доме все было тихо, и я уснула, так и не узнав, о чем они говорили. Может, она бы ничего ему и не рассказала, если бы не ее характер, но мне в это не верилось, поэтому всю ночь, как сейчас помню, будто это вчера было, я плакала, бежала куда-то, во сне звала на помощь, просила своих преследователей о пощаде. Я уже рассказывала, как сильно я боялась».

Словно пелена упала с моих глаз, так ясно увидел я эту сцену на пороге дома Антонки. Она сама мне открыла.

— Ты опоздала к моему возвращению, — улыбнулся я. Она улыбнулась мне в ответ, но как-то неуверенно, не так, как раньше, и не посторонилась, когда я хотел войти в дом. — Понимаю, поздно уже, — начал я оправдываться, — но мне так не хватает тебя. Так вот. Тебя не было, и я соскучился. Потому сам и пришел.

На минуту глаза ее вспыхнули, при свете лампы они казались еще темнее.

— Будет лучше, если вы вернетесь обратно. В этот дом вам заходить нельзя, — произнесла она глухим, сдавленным голосом.

У меня защемило сердце.

— Ну а я все-таки рискну, — я вошел, слегка отстраняя ее. Не в силах сопротивляться, Антонка последовала за мной. Я поудобнее уселся возле теплой печки, пододвинул к себе миску с нелущеной фасолью и принялся чистить ее, как это делали у нас дома. Антонка долго молча стояла возле меня.

— Павел ушел к немцам. Не сдержал своего слова, — наконец произнесла она, а я тем временем уже совсем размяк, забыв, куда и зачем пришел.

Прошло некоторое время, прежде чем я сообразил, что к чему.

— И ты не могла его остановить? Отговорить? — спросил я, продолжая чистить фасоль.

— Он ушел, не простившись. Сказал, что идет за покупками, — с горькой усмешкой отозвалась Антонка.

Нужно было собраться с мыслями. Все было нелепо и непоправимо: то, что я пришел сюда, и то, что Антонка все время ищет во мне, как бы это сказать, нечто большее, чем просто поддержку, убежище, — это факт. Прозрение мое было недолгим, я быстро овладел собой, и потом мы сидели молча; она принесла молока с хлебом, заговорили походя о разных пустяках, а когда дверь за мной закрылась, я понял, что для меня закрылось нечто большее. Но мои мысли были уже далеко — ну, увиделся я с ней, перекинулся словом, посидел вечерок — и снова за работу. Задумываться сильно не было нужды. Здесь существовал свой особый мир, словно под стеклянным колпаком, его можно было созерцать, но нельзя прикоснуться. А может, потому и нельзя, что тебе не хотелось, не постарался как следует.

Я не задумывался. Некогда было. На следующий день я должен был отправляться в путь, прибыл связной с донесением. Погода стояла прекрасная, отпечатанные листовки следовало переправить на ту сторону.

Дороги не знаю, подумалось мне, а следовало бы знать всю округу. Не то застрянешь здесь.