Нада Габорович - Голосую за любовь

Откуда-то возникла сгорбленная фигура.

— Этот человек меня видел, — повторила Антонка, — покрывало распахнулось, и он все увидел.

Я понял, она имеет в виду немецкую форму. Я чувствовал усталость от долгой дороги и совсем окоченел на колючем утреннем морозе. Впрочем, я понемногу оттаивал. Между тем Антонка разговаривала со мной так, словно говорила сама с собой.

— Могильщик, — немного погодя произнесла она, прильнув к забору. — Один его сын в лагере, другого убили. Этот молчать не будет.

Я грозно смотрел на мужчину, который шел по снегу, стараясь скрыться из виду.

— Мы любили друг друга. Павел был нежным братом, мы всегда вместе с ним играли.

Она никогда не отличалась разговорчивостью, а тут ее нельзя было остановить. Она не думала о том, что могло бы оправдать ее, просто ей необходимо было выговориться.

— Мы с ним вместе играли. Он такой заботливый был. Так умел смеяться. После смерти мамы совсем перестал. Так бывает, когда человек загорится чем-то, идея новая появляется, тогда все по-другому: цвета, запахи, звуки; он больше не смотрит прямо, оглядывается, ему мерещится, что ему вот-вот помешают.

Постепенно я начал проникаться ее мыслями.

— Он показывал мне следы лесных зверей, а однажды принес маленькую серну. Я помню, как она облизывала его руку. Нежная, мягкая и ласковая рука. Нет, — вдруг в отчаянии закричала она, — я не могу допустить, чтобы эта рука покоилась неизвестно где. Это была добрая, понимаете, добрая рука, и я не знаю, что ее сделало злой, непонятно что.

— Успокойся, Антонка, — утешал ее я.

— Давайте вернемся и все быстро сделаем. Вместе. Вдвоем. Как вы думаете, они не осмелятся потом выкопать его и бросить лисицам или бешеным собакам, а?

— Он такой же человек, как и все мы, — ответил я. Вряд ли она меня слышала, все больше теряя силы, она тащила меня за собой, держась за мою руку как утопающий за соломинку.

Окоченевший труп лежал в неглубокой яме. Антонка нагнулась и стала руками забрасывать его бурой землей. Рядом валялась сломанная лопата, ветхое рваное покрывало едва прикрывало лицо покойного. Остекленевшие глаза смотрели холодно и враждебно. Как бы упрекая, что их никто не закрыл.

Я осмотрелся, между могилами бродила бездомная собака, с мутными глазами, она боязливо поджимала хвост.

— Яму надо бы поглубже выкопать, — сухо заметил я. Тяжелая плащ-палатка мешала, да и много ли сделаешь лопатой без черенка… Передо мной лежал совершенно чужой человек, но теперь я лучше понимал его. Я старался копать под ним осторожнее, земля крошилась, плохо поддавалась, как будто была против моего вмешательства в это дело. Антонка голыми руками выбирала груды земли на край ямы, видя во мне своего спасителя.

— Так у нас ничего не получится, — произнес я, выпрямляясь. Антонка посмотрела на меня своими огромными, полными страдания глазами.

— Я принесу другую лопату и мотыгу, — проговорила она.

— Не надо, я сам. Останься здесь. Ты слишком устала.

Она взяла у меня из рук лопату и снова принялась за это безнадежное дело. Дойдя до конца тропинки, я оглянулся — Антонка склонилась над братом.

Озноб не проходил, он только усилился, когда я спешил к дому. Я долго стучал, прежде чем Иза открыла.

— Они были здесь, — прошептала она, насмерть перепуганная. — Справлялись о здоровье Эдо. Могильщик все ему рассказал и уговаривал помешать этому, но Эдо потерял сознание, и они оставили его в покое, ушли.

— Лопату, — потребовал я, — и мотыгу. Скорей, я спешу.

У Изы все валилось из рук. Она металась по сараю, где в беспорядке был разбросан садовый инвентарь. Прошло немало времени, прежде чем я нашел заброшенную мотыгу, которая смогла бы одолеть эту землю.

Я спешил обратно, автомат мешал идти, и мне подумалось, что носить его здесь глупо. В этом краю, среди людей, не ведающих страха. Боль усиливалась, кровь приливала резкими, прерывистыми толчками к голове.

Ворота кладбища были прикрыты. Слышались голоса. Спорили. После этого что-то перелетело через ограду и со звоном упало на землю. Лопата со сломанным черенком.

Я налег на ворота, но они не поддавались. В глазах по-прежнему стоял какой-то туман. Но я все-таки сумел разглядеть, как кто-то открыл ворота и вытолкнул оттуда Антонку. Она упала возле меня.

— Они меня выгнали, — с трудом произнесла она. — Говорят, не будет он лежать в освященной земле рядом с честными людьми. Об отце и матери им нечего сказать. А за Павла мундир говорит. Сам на свою голову беду накликал.

— Дай-ка я попробую, — предложил я.

Она едва держалась на ногах, прислонилась к тяжелой изгороди.

— Люди, имейте разум, призывал я. — За что преследовать умершего человека, люди!

Четверо мужчин приблизились к воротам и наблюдали за мной через решетку изгороди.

— Он здесь родился. Жил. А умирать отправился в чужие края с оружием, которое против нас оборотил, — произнес седовласый могильщик. — В этой священной земле спит мой сын и такие же, как он. Они пали от немецкой пули. Ты партизан, тебе должно быть ясно, не все можно прощать. Могила моего сына еще совсем свежая.

— Она сестра ему. Из-за чьей-то ненависти лишилась родителей. — Я старался подбирать слова как можно более убедительные.

Он презрительно засмеялся.

— У нее еще один брат остался. Пусть его и любит. Зло и добро нельзя примирить, — добавил незнакомый парень на местном диалекте.

Я покачал головой.

— А если будешь вмешиваться, тебя ни форма, ни автомат твой не спасут, — пригрозил кто-то.

Могильщик поддержал:

— Не стыдно тебе, ты что, забыл тех, кто по его вине погиб? Я бы никогда не поверил, что смогу возненавидеть человека, которого в детстве на руках носил, у которого родителей похоронил. Я был уверен, что зло сыграло с ними злую шутку. Но чего только в наше время не бывает. Не могу я его простить. Потому не могу, что он ушел к немцам по своей воле.

— Но теперь он мертв, — сказал я, повышая голос.

— Несите его, куда хотите, только подальше отсюда.

Больше мне вам нечего сказать, — резко остановил меня парень из местных. Тут вмешалась Антонка:

— Как вы не понимаете, что любить продолжаешь и после того, как… если он часть тебя, твоя кровь, твой брат!

— Забирай его отсюда и увози, — произнес тот. — К скалам. Но только прочь из нашей долины. Я не хочу больше повторять. И объяснять.

— Он накликал несчастье на наши головы. Такой человек не может быть хорошим. Не заслужил он наших слез. Хоть и брат он тебе и вместе с тобой на поле спину гнул, смеялся, когда было смешно, плакал, когда нес полуживую мать домой. Нельзя простить человеку, который умел страдать и смеяться, так же как мы не прощаем тех, кто на это не способен.

Я присмотрелся к говорящему. Мне он был незнаком. Бледное, нежное лицо, приятный голос. Точно он привык вещать с церковной кафедры или исповедовать.