Нада Габорович - Голосую за любовь

— За доктором надо сходить, девонька, — сказал мне Ерней в конце концов. — Если что, и партизан на нашей совести окажется, пусть что случилось, то случилось, но это уж они лишнего хватили. Ведь мы люди как-никак. Ведь мы решили бороться со злом, а не уподобляться ему. Кто бы это ни был, а судить его надо как убийцу.

Может, меня не было несколько часов, а может, я заплутала и пришла только на следующее утро, кто его знает, но впервые я ничего не боялась. Доктор светил себе карбидовой лампой, потому что дело было ночью или ранним утром. И все-таки мы опоздали. Для Антонки. У нее был пробит череп, и она потеряла слишком много крови, чтобы можно было на что-то надеяться, — так сказал доктор. Если нет крови, поединок со смертью не выиграть. Потом пришел священник. Партизан очнулся, но был еще слаб, как после долгой и тяжелой болезни. Увидев священника, выругался и попытался подняться, но снова упал на постель и потерял сознание. Священник побледнел, сказав, что у партизана, скорее всего, галлюцинации, но могильщик смерил его долгим выразительным взглядом. Не знаю, что меж ними было, видно, свои счеты, потому что могильщик негромко произнес:

— Господин священник, вам лучше уйти. Вряд ли бы Антонке хотелось увидеть вас перед смертью.

— Что ты такое говоришь, Миха, — резко оборвал его священник, но могильщик встал перед ним, загораживая Антонку, и сказал:

— Я бы посоветовал вам уйти. Вы и так слишком много горя причинили. Никакого сострадания в вас нет, ничего человеческого, хоть вы и на нашей стороне.

— Опомнись, человече, сам не ведаешь, что говоришь. Я не позволю себя оскорблять, — вскипел он и, оттолкнув могильщика, склонился над Антонкой. Он положил ей руку на голову и вдруг расплакался как ребенок. Я устала от этого зрелища, мне было непонятно, почему могильщик презрительно рассмеялся и оттолкнул священника, а тот всхлипывал и продолжал гладить Антонку по голове.

— Вам не место в этом доме, — повторил Ерней, — вы его оскверняете, как я это себе понимаю.

В этот момент Антонка открыла глаза, священник отошел, я все меньше понимала, какое он ко всему этому имеет отношение, она захрипела, пытаясь отыскать взглядом партизана, но сознание вернулось к ней ненадолго.

Доктор вышел из кухни, где он мыл руки после осмотра Эдо. Качая головой, он произнес:

— В этом доме поселилось несчастье. Эдо долго не протянет. Открылось внутреннее кровотечение, ему уже ничем нельзя помочь. Если бы он лежал спокойно и не волновался…

— И Антонка тоже? — всхлипнула я.

— Антонка потеряла много крови. Кости черепа сломаны, они сдавливают мозг. К тому же внутреннее кровоизлияние. Эти повреждения, Иза, — следствия ударов, многочисленных ударов. Убери эти камни, что завернуты в твоем фартуке, ими твою сестру убили. Точно в каменном веке живут, а не сейчас, когда люди грамотными стали.

Священник резко повернулся, прошелся по комнате и вышел.

— Всех троих положим в могилу к родителям, — сказал могильщик.

— Что вы говорите, — закричала я. — Антонка не умрет, она не может умереть. Как же я останусь одна, куда мне деться?

Но никто меня не слушал. Антонка умирала, Эдо тоже, партизан время от времени открывал глаза, потом снова терял сознание; доктор был обеспокоен, он велел мужчинам соорудить повозку, чтобы как можно скорее отправить его в больницу, чтобы им не в чем было себя упрекнуть.

Этой ночью умер Эдо. Через несколько дней Антонка. „Ну и живучая же она“, — говорил доктор, он заходил к нам дважды и все время заставал ее живой.

На похоронах была вся деревня. Могильщик и Ерней выкопали Павла и положили его по левую руку от Антонки, а Эдо по правую. Под ними были отец, мать, бабушка и дед. Кто-то говорил хорошие слова. Не помню кто. Священника и его брата не было.

Сегодня почти никто не помнит о том, что я вам рассказала. Мне помогали, правда, но уже после того. Люди так быстро все забывают. Вы, вероятно, это уже испытали».

Она немного помолчала, затем сказала:

— Никто не может ничего изменить. Мне не хотелось ничего выяснять. Все мхом поросло. И могилы, и правда. Иногда люди забывают про любовь, вот это хуже. — Я ничего не ответил, она не спеша продолжала: — Порой мне кажется, что я ущербная какая-то, оттого что не было у меня в жизни любви. Мне Антонка и во сне снится. Если бы я пошла с ней тогда, помогла бы, уберегла от того, кто бросал в нее камни, кто бы он ни был.

— А что же партизан? Ведь он был рядом, — с трудом выдавил я из себя.

— Он, вероятно, был болен. Доктора решили, что с ним не все в порядке, нездоров он. Послали его куда-то в горы на поправку. Для службы он больше не годился. Какая-то серьезная травма у него была, до конца не залеченная.

— Бывает, — сказал я.

Небо было ясно и бездонно. Меня не страшило, что оно может неожиданно навалиться, накрыть и удушить меня. Звезды напоминали очаровательные светящиеся окошки, которые открывает и закрывает чья-то невидимая рука. Даже улыбнулся невольно, чувствуя полную свободу. Какая бездна передо мной! Вволю можно надышаться, надуматься, начувствоваться, походить по горам.

Я расположился почти на самом краю ровной площадки, в стороне от остальных, не поставив даже палатки, хотя было холодновато. Хотелось побродить спокойно, чтобы никто не мешал. Глаза уже устали от асфальта, вычурных вилл, небоскребов, зданий-стекляшек, серого дыма, черных распухших облаков гари — всего того, что всегда разделяло меня и чистое светлое небо. Я спохватился поздно, но все же не настолько, чтобы, не дожидаясь, пока меня окончательно задушит, сломит и подчинит себе монотонный ритм самоуверенной, самодовольной и эгоистичной жизни, не решиться все-таки удрать в путешествие по тем дорогам, которые я изведал в молодости. В те времена, будучи партизанским курьером, я старался заглянуть за горизонты грядущего и преодолевал подъемы, достойные горных коз и орлов, наслаждаясь собственной отвагой, стойкостью, упорством и естественностью. Ощущения мои были именно такими. Я лежал на куче собранного на скорую руку лапника, спальный мешок, конечно, согревал меня, но не спасал от жестких веток, которые упирались в спину. Меж тем, как отсчитывала минуты бессонница, овладевшая мной из-за нахлынувших спустя столько лет воспоминаний, ко мне возвращалось и прежнее душевное состояние: спокойствие, ясность мыслей, решительность и дерзость. Все, что, казалось, навсегда утонуло в клочьях тумана, заменяющих нам небо, отчего я все меньше помышлял о возможности протеста и побега, начинало возвращаться, приобретая свой истинный облик. Не романтический, как мне виделось когда-то, а вполне реальный. Соответствующий. Приемлемый.

Наплыв мыслей возбуждал и мешал. Жизнь так изнежила нас, предоставив в наше распоряжение много лишних слов. Не умеем выражаться просто, ясно, естественно. Да и чувствовать тоже. Искренне. Без зависти. Захребетники и лицемеры.