Нада Габорович - Голосую за любовь

Оттуда во все стороны маршруты у них. Наших мало, все больше приезжие.

— Видел, — подтвердил я.

— Иногда меня берут в горы проводником. Если есть время и охота — соглашаюсь. Теперь вот у них помоложе есть, некоторые даже сами идти пробуют, представляешь? — Он усмехнулся, словно доброй шутке. — Им невдомек, что мне почти семь десятков стукнуло. Скачу пока, как белка. Любого за пояс заткну, если тягаться со мной надумает.

Лицо его помрачнело. Мне показалось, он не станет таиться и скажет, что его гнетет. И действительно, собрав со стола последние крошки, он продолжил:

— Если бы скинуть лет десять или пятнадцать, больше не надо, я не позволю собой командовать. Один намедни отказался идти со мной, дескать, ждать ему меня придется, не нуждается он во мне, потому что придет наверх раньше меня. Ну что ты на это скажешь?

— Он был нездешний?

— Говорил по-нашему. Хорошо. Окрестности знал, как мало кто из чужих. Должно быть, жил здесь когда-то или же ходил по этим кручам.

Я ощутил запах подливки, глотая молоко. Пастух убрал посуду на полку и налил в миски молоко для кошки и собаки.

— Тот хотел попасть на вершину. Говорил, что ему надо к обрыву. Он изучает, дескать, редкие растения, некоторые виды которых растут только там. Не знаю, может, моя отара знает, а я наверху не был с тех самых пор.

Мы переглянулись.

— Ты еще не забыл? — помолчав, спросил он.

Так как же? Забыл? Переболел? Смирился? Как можно вообще смириться со смертью? Как с чем-то невероятным, но неотвратимым?

— Не забыл, — тихо сказал я.

Он глубже вобрал голову в плечи.

— Такие, как ты, тяжело переживают. Я это уже тогда понял. Но жить как-то надо, так я считаю. Постепенно рана в сердце затягивается. Я это испытал на себе, можешь мне поверить.

Я ничего не ответил, а он закурил трубку и встал на пороге. Он глядел на небо, хотя мне было известно, что он уже смотрел на небо, когда выходил еще засветло умываться к рукомойнику, что висит над корытом.

Когда человеку особенно худо, в нем просыпаются прежние чувства. Тогда он уверен, что был бы счастлив, если бы все осталось как прежде, если бы жива была его первая любовь. Бог его разберет, почему так получается. Наверняка это просто удобная отговорка. Я знаю таких, кто разочаровался в первой любви и искал новые и новые увлечения, проклиная свою увлеченность, первое сильное чувство, то, что застило глаза. Говорю тебе, ты тоже не понимаешь, что воспоминания — это укрытие от непогоды, где можно спрятаться и дождаться конца.

— Эх, дядя Грегор, — махнул я рукой. Он, как всегда, был прав. Его словоохотливость, однако, показывала, что он не во всем уверен и пытается убедить себя самого.

Овцы разбрелись по склонам. Овчарка, похожая на нашего Волка, с которым играла Даница, поджидая связного, упредительно отгоняла их от опасных расщелин.

— Похожа на Волка, — заметил я, отворачиваясь.

— Это его внук.

Природой все предусмотрено. Я вдруг ощутил стыд за то, что в дочери пытался увидеть продолжение своей молодости и всей дальнейшей жизни. Не стоило. Не стоило. Хотя для моей жены это был постоянный источник насмешек и удобный предлог для ссоры.

— Ну так что? — невзначай бросил пастух, словно разбудил меня.

Я снова был под этим небом, среди скал и вереска.

— Я должен идти дальше. Не хватало еще, чтобы я передумал.

— Обдумай все хорошенько. Дорога трудная, да и небезопасная теперь для тебя. Лучше вовремя остановиться, чем потом сожалеть и упрекать себя.

Мы понимали друг друга, я это видел. Поэтому не стал бы стесняться, если бы решил вернуться в долину. Однако решение давно уже было принято, и теперь я раздумывал лишь о том, звать его с собой или нет, поскольку не знал, как он к этому отнесется, а отказаться дядя Грегор не мог, я в этом был уверен.

Увидев, что он снимает рюкзак и укладывает туда хлеб, сыр, сало, я усмехнулся. Затем он подобрал палку с острым концом и смерил меня взглядом.

— Тебе тоже понадобится такая. Как ты себе представляешь этот подъем? — немного насмешливо проворчал он и потянулся за палкой, что была подвешена отдельно, высоко в углу.

«Сочинитель, эту я сделал для тебя, потому что ты еще слишком слаб и неловок, чтобы подниматься самому, а Даница тебя тоже не сможет тащить, если до этого дойдет», — грубовато процедил он, держа во рту трубку. Я знал, что он боится за Даницу, у нее было такое доброе сердце, что даже паршивого щенка она не бросила бы; разведка донесла, что в последнее время в округе бродят сомнительные типы, возможно шпионы, а у Даницы нас было шестеро на попечении, мы уже кое-как передвигались, но большего не могли; слово дяди Грегора было для нас свято, и Даница тоже его слушалась, хотя иной раз ей ничего не стоило обвести старого отшельника вокруг пальца. Из-за ее искристой живости пастух жил как на вулкане, подвергаясь опасности и риску, но он никогда ни о чем не жалел и ни в чем не сомневался. Мне было ясно почему: она была ему и матерью, и женой, и дочерью одновременно. С тех пор как Даница нашла его, раненого, и выходила в невероятных условиях, у него никого не было, вот он и привязался к девушке. Поэтому и меня любил, и сделал для меня удобный посох, чтобы я смог доковылять до надежного укрытия.

С ним мы чувствовали себя в безопасности. Молча взял я посох, как когда-то. Я даже не помню, где и когда потерял его и как он попал к пастуху, который сберег его как память.

Все, что было сковано ночным холодом, начинало приобретать живые краски, едва мы двинулись в путь. Будто оживал гобелен. Птицы на ветках начинали утреннюю распевку. Небольшой водопад с шумом устремлялся вниз с отвесной скалы. Высоко в совершенно синем небе взмахнул крыльями ястреб, отдаваясь во власть воздушных струй.

Пастух шагал размеренно, на первый взгляд медленно, но я снова с удовольствием заметил, что не могу его догнать, едва успеваю сохранять дистанцию, хотя слабость от недомогания понемногу проходила и идти становилось легче. Однако тропинок я не узнавал, наверное, ветры здесь буйствовали, может, кустарником все поросло, или же память о них затерялась в круговерти новых впечатлений.

Чем выше мы поднимались, тем ближе и родней становилось мне все вокруг, хотя и приходилось многое открывать заново. Снова услышал я знакомые звуки. Просто между мной и природой образовалась близость. Тесная и полная. Здесь можно не бояться показаться сентиментальным. Не стесняться, что в голове у тебя простые, немудреные и сердечные мысли. К этому все располагало. Я понял, что не следует стыдиться нежности и естественности. Никакого притворства. Искусственности. Ложной, противоестественной широты. Карьеризма. Деланности. Ничего подобного. Как не было прежде. Когда это влезло в нас? Как мы допустили? Как перекормленный карп бросается в тихую заводь, потому что на глубине надо смотреть в оба. Прислушиваться к любым шорохам. Соображать!