Нада Габорович - Голосую за любовь

— И господин священник его осуждает. А он божий человек, Антонка, — более доброжелательно, чем остальные, произнес четвертый — старый крестьянин. Его седые глаза смотрели с грустью, проникновенно, с пониманием; но что мог он один против общего мнения, против запретов.

Она что-то пробормотала в ответ, я разобрал несколько слогов, мне показалось, она хочет что-то сказать, но не может. Мужчины ушли и вскоре вернулись, держа в руках концы покрывала, в которое был завернут покойник. Они вынесли его нам, и могильщик повернул ключ в замке массивных ворот.

Начиналась метель. Мы и заметить не успели, как оказались совсем одни у кладбища, а за нашей спиной из-за гребня показались тяжелые облака. Снег падал огромными хлопьями, в мгновение ока покрыв толстым слоем тело Павла. На секунду все, что здесь происходило, показалось мне нереальным. Сцена из спектакля в театре ужасов, где за кулисами всеми средствами пытаются передать безумную стихию природы для того, чтобы показать мрачную картину волшебного действа. Ветер налетал порывисто, безжалостно; мы стояли как вкопанные и смотрели, как снежный саван опускается на Павла.

— Отсюда и до самого дома он заливал горку и мы с ним за минуту скатывались, — сказала Антонка. Голос ее был какой-то неживой и далекий.

Я молчал, меня бил озноб. Лай собак был таким же ненавистным, как смерть.

— Кладбище — оно для мертвых, — произнес наконец я вслух то, о чем думал про себя, и принялся копать затвердевшую и набросанную прямо у кладбищенской ограды землю. Антонка взяла меня за руку. — Когда-нибудь войне придет конец, — я поежился, никогда еще мне не было так холодно, — после ты сможешь похоронить его в могиле отца и матери.

Я копал все быстрее, капельки пота выступили на лбу, у меня явно начинался жар. Антонка выгребала землю лопатой, а снег снова засыпал яму. Но, несмотря на сопротивление природы, яма все-таки становилась глубже. Поднявшаяся было во мне буря утихла. Я копал землю как машина с одним лишь желанием — поскорее покончить с этим делом, чтобы земля наконец приняла к себе покойника и я смог бы уйти.

— Мне казалось, я умею ненавидеть, — проговорила охрипшим голосом Антонка, — выходит, что нет. Совсем не могу. Они этого понять не хотят. Не могу я ненавидеть по приказу, как они. Гонят меня, не разрешают брата похоронить. Нет у них в сердце справедливости, нет любви, ничего стоящего нет.

Голос ее охрип. Лицо стало каким-то синеватым, по нему струились капельки пота. А может, это были слезы, потому что глаза тоже были влажные, хотя это мог быть и растаявший снег.

Наконец яма сделалась достаточно глубокой, чтобы в ней поместилось тело покойного. Антонка больше не разговаривала, молча и послушно выполняя указания, которые я подавал ей кивком. Я старался выравнивать землю, чтобы никому не пришло в голову искать в этом глухом уголке могилу. Я засыпал землю от ног к голове. Антонка следила за моими движениями как завороженная.

Прежде чем первая горсть земли упала на лицо Павла, она медленно опустилась на колени, подняла руку, сняла с головы платок и покрыла им лицо брата. У нее в этот момент было такое нежное и открытое лицо, словно его высекли из мрамора; с венцом из темных волос, сильно потемневшими глазами она была похожа на статую скорби.

Я был потрясен, в моем давно зачерствевшем сердце что-то надломилось, и все, от чего я раньше отстранялся, возникло передо мной — и Антонка, и ее горе, и лощина — все, что меня окружало. После несчастья, случившегося со мной, я вообще перестал обращать внимание на что-либо. Закусив губу, я собрал остаток сил и закончил работу.

В этот момент кто-то швырнул камень.

Сначала мне показалось, что это пороша, потому что метель надвигалась прямо на нас. Но тут Антонка застонала и упала на сугроб, под которым быстро исчезало тело, виднелись только часть покрывала, лопата и мотыга.

— Антонка, — спохватился я, решив, что после такого напряжения она лишилась чувств, но увидел кровь, узенькая струйка выбивалась из-под волос, быстро свертываясь, сверху набегала новая и где-то у самой шеи скрывалась за воротником.

Затем упал второй камень. За ним третий. Каждый раз они попадали Антонке в голову, она лежала плашмя, уткнувшись в землю, которая разделяла брата и сестру. Ко мне снова подступила утихшая было головная боль, врач запретил всякую работу чувств и мысли, любое напряжение, связанное с головой, но вышло так, что я не мог следовать его советам. Теперь же сверлящая боль возникала где-то внутри черепа, и вскоре вся голова моя горела как в огне. Я взвыл от боли и упал на землю, успев заметить две закутанные фигуры на заборе прямо над нами, и попытался достать автомат, который перевесил на спину, чтобы он не мешал мне копать. Но выстрелить не смог, я начал проваливаться куда-то во все более сгущавшуюся темноту.

«— Ну вот, — неторопливо продолжала Иза, ее рассказ многое прояснял мне, — я затаилась в доме, время двигалось медленно, как осенние туманы над скалами. Эдо лежал без сознания, Антонки с партизаном не было видно. Я укрылась с головой и не переставая плакала. Это оттого, что боялась остаться одна, вдруг Эдо и Антонка умрут. Ведь если ей не разрешат похоронить Павла на кладбище, с ней непременно что-нибудь случится, слишком много горя носила она в себе, не желая ни перед кем открыться. Это хуже всего, понимаете? А их все не было и не было. Снег валил, будто кто-то с неба бросался снежками. Около полудня я выглянула в окно — ни зги не видно. Послышались стоны, и я с ужасом увидела, что Эдо начал задыхаться. Он не мог повернуться, изо рта у него хлестала кровь. Я закричала, распахнула дверь и побежала к кладбищу.

Там их и нашла, обоих. Антонку и партизана. У Антонки все лицо было в крови и голова тоже. Как сейчас вижу ее перед собой.

Он, партизан то есть, лежал неподвижно, но крови на нем не было. Мне показалось, что он замерз. Ни одной раны не было. Ни один из камней его не задел. Рядом с Антонкой я нашла несколько больших камней, и бродила по снегу, не зная, что делать.

Можете себе представить, что я не в состоянии была что-либо предпринять. Я потрогала Антонку. Она была еще живая. Теплая. Но не слишком, потому что на нее падал снег. Я потихоньку поднялась и поплелась в деревню. Кто-то уже был здесь в тяжелых башмаках, хотя следы были едва заметны. Обувь была не специальная, не альпинистская, а такая, какую носят местные.

Прежде всего я отыскала могильщика. Он стоял возле своего дома и послушался меня, едва только увидел мои скрещенные в мольбе руки. Позвал Ернея, этот крестьянин часто работал у нас и любил нас, детей. Они отнесли Антонку и партизана к нам в дом, где лежал умирающий Эдо.

— Что произошло? — то и дело спрашивал могильщик, отхлебывая водку, как это бывало раньше, когда он заходил к нам, еще при отце. Я не знала. Да и не могла знать. Ерней проклинал всех на свете и прикладывал Антонке к голове холодные примочки. Она постанывала, но в себя не приходила.