Татьяна Алюшина - Моя первая любовь (антология)

Легкий ветер обдувает лодыжки сухим песком. Поперек поручней мальчики закрепили веревкой навес из веток — для тени и на случай дождя. Муравейник опоясан кольцом травы и дерна. Кто-то высыпал из карманов кусочки печенья и несколько карамелек. Готовый к отплытию плот колышется на волнах.

— Они нас запомнят?

— Конечно. У них же коллективный мозг.

Мы входим в реку. Олег складывает ладони рупором и дает три прощальных гудка.

— Попутного ветра!

— Семь футов под килем!

На палке, воткнутой между ветками, развевается голубая майка Фарида. Мы стоим в холодной воде неподвижно, с ощущением какой-то пронзительной радости и чистоты. Толстый Боба снова близок к слезам (и не только он). Это здорово — вместе стоять и смотреть, как спешит по течению и теряется в алой заре муравьиный ковчег, а потом:

пропускать сквозь пальцы бегущую с напором реку,

забрасывать небо тучами брызг,

подлетать на водяных качелях, созданных вернувшейся откуда-то моторкой,

купаться в золоте самой высокой пробы на зависть библейским дельцам,

чувствовать себя богачами и владыками мира

и верить в свое бессмертие.

Это здорово!

Мы полны жизни, лета, реки. В ней отражается вечернее солнце. Наша река — лучшее небо… Но с берега доносится: «Олег, Олег!», и мы падаем с неба на землю.

Молодая женщина в нарядном платье, с красивым холодным лицом, спустилась с откоса. Наш командир уже одевается.

Зачем Снежная королева приблизилась к валуну? А я — зачем?.. Я для нее меньше муравья, я не существую, иначе она не сказала бы при мне то, что обрывками злых фраз — ледяных мушек — вторглось в мои уши.

— …Удрал! … беспризорниками… с этим жутким идиотом, на него… мерзко! … Оторвы, хулиганы! Чем вы занимались весь день?! … как их отцы, алкаши… Что я скажу твоему… не покладая рук, а его сын… Завтра же куплю билет… поставлю перед фактом… надоело… Надоело!

В моем сердце стужа. Такой стужи не было и в реке. Пусть я умру, но пусть мальчик из Иркутска никогда не приезжает в наш город.

Голова Олега опущена, ему стыдно.

— Пока, — говорит тихо.

— До свидания, — отвечаю я, а на уме вертится дразнилка: «За „пока“ бьют бока». Я точно знаю, что больше не увижу человека, которого полюбила за полдня так же сильно, как люблю родных людей.

— Ребята, пока! — взмах рукой и фонарик улыбки.

Женщина торопит, костяшками пальцев легонько подталкивая мальчика в спину.

Из-под края валуна торчат кончики синих носков. Бегу, крича:

— Ты забыл, Олег, ты носки забыл!

Он оглядывается, женщина тоже обернулась. Помедлив, протягиваю носки ей.

— Спасибо, — в ее устах это звучит как «пошла вон».

Не увидеть меня теперь сложно. Помещаюсь в ее глазах вся, еще и раздваиваюсь — пара растрепанных босых девочек в мальчишечьих сатиновых трусиках. Кто из них — я? Не знаю, но по крайней мере одна из этих беспризорниц (наверное, бо́льшая оторва и хулиганка) выкрикивает в лицо Снежной королеве расхожий ответ:

— Спасибо — некрасиво, надо денежки платить!

…Как добралась домой, я не помню. Помню прабабушку на завалинке, с прутиком в руке. Дальше все застит вода. Я не могу остановить слезы, повернуть мои реки вспять. Вместо слов из сжатого горла вырываются судорожные вздохи, какие-то нечленораздельные звуки — ощущаю себя Бобой.

Бабдуся мудрым наитием поняла, что ничего плохого со мной не произошло. За ее плечами все-таки восемьдесят лет и богатый житейский опыт. Ей хочется одновременно выпороть непутевую правнучку и пожалеть. Помедлив, она делает то и другое: бьет прутиком по моей попе (совсем не больно) и привлекает к своей теплой груди.

Несмотря на отвращение к жизни, съедаю тарелку толченки с хлебом. На десерт меня ждет самодельная конфета из запретного сундука.

Бабдуся втирает в мои обгоревшие на солнце плечи и спину гусиный жир.

— Над чем слезы-то проливала?

Я рассказываю, помогая жестами, бессильная выразить словом чувство, нарисовать речью живые картины: ювелирное копошение муравьиной общины, счастливые лица ребят, толстого Бобу с ущербным разумом и ангельским сердцем, двух девочек муравьиного роста в глазах недоброй женщины и Олега… в чьей жизни не будет меня. Я еще не догадываюсь, что кроме той всеобъемлющей любви, которой мы щедро делились сегодня с миром, и той сокровенной, впервые познанной, которая принадлежит только мне, существует множество других ее ликов и множество личин, выдающих себя за нее.

Опять хочется плакать. Суровая рука нежно гладит мою бедовую голову.

— Ничего-о… Хорошее запомнится — станет опорой. Повезло вам махонькое диво увидеть, злому-то человеку не дано.

— Почему?

— Ну, почему… Бывает, ребенок нарочно топчет муравьев, и нет рядом с ним никого, кто унял бы. Самому-то невдомек, что он не их убивает, а радость в себе. Раз убил, два убил, дальше пошел… Злой человек вещь больше жалеет, чем живое, и радость его поддельная — вся от неживых вещей.

— У нас уже не поддельная?

— У вас — настоящая. С таким-то счастьем в душе ты теперь даже злого человека можешь пожалеть, Аречка. Пожалеть — и простить.

…Едва я добралась до раскладушки, прозрачные воды сна унесли меня далеко-далеко… День махонького дива не повторится, но столько еще событий произойдет, столько взлетов на гребень волны и падений — не сосчитать. Я Аречка-речка, я теку ручейком к большой реке…

Непонятно, когда отбурлило беспокойное мое течение; тихо движусь к другому берегу. Он мне знаком — тот берег, где на фоне серо-седых бревен старого дома светится нимб над прабабушкиной головой. Я неизбежно туда попаду и снова увижу мраморные от крахмала занавески, круг стола молочной белизны, сундук с изразцами и огонек в лампадке над прабабушкиной кроватью. Бабдуся при мне приготовит вкуснейшие конфеты с начинкой, похожей на халву из кедровых орешков — я ведь так и не удосужилась спросить рецепт… Потом мы возьмемся за руки и войдем в золотое небо реки. Сверкающей параллелью побегут мимо нас бесконечные волны, а мы с бабдусей будем стоять долго обнявшись — стоять и смотреть, как плывет по алой заре муравьиный ковчег.

Роман Сенчин в детстве, как и все мальчишки, зачитывался приключенческими романами Стивенсона, Верна, Скотта, пока не познакомился с неоклассической прозой Распутина, это потрясение предопределило повествовательную манеру, с которой Роман через много лет стал лауреатом главных литературных премий России. Счастье, считает Роман, — это воспоминания, от которых становится тепло на душе.

Мне было четырнадцать лет, и я метался по родному городку в поисках любви.

Влюбляться в одноклассницу, или вообще в девушку из школы, было глупо и опасно — вполне могли зачмырить. В то время пацаны с девчонками не дружили.