Джон Кутзее - Сцены из провинциальной жизни

Как я уже говорила, для меня это были великие дни, второй медовый месяц, более сладкий и долгий, чем первый. Иначе с чего бы мне так хорошо их запомнить? «Я действительно вхожу в силу! — говорила я себе. — Так вот какой может быть женщина, так вот на что способна женщина!»

Я вас шокирую? Вероятно, нет. Вы принадлежите к поколению, которое невозможно шокировать. Но то, что я вам открываю, шокировало бы мою мать, если бы она была жива и слышала это. Моей матери никогда бы не пришло в голову разговаривать с незнакомцем так, как я говорю с вами.

Из одной из поездок в Сингапур Марк привез раннюю модель видеокамеры. Теперь он поставил ее в спальне, чтобы снимать, как мы с ним занимаемся любовью. «На память, — сказал он. — И чтобы заводиться». Я не возражала. Вероятно, у него сохранился этот видеофильм, возможно, он иногда даже смотрит его, когда испытывает ностальгию по прошлому. А может быть, этот фильм лежит забытый в коробке на чердаке, и его найдут только после смерти Марка. Хорошенькую вещь на память мы оставляем после себя! Только представьте себе, как его внуки, вылупив глаза, смотрят, как их молодой дедушка резвится в постели со своей иностранной женой!

Ваш муж…

Мы с Марком развелись в 1988 году. Он снова женился. Я никогда не встречалась со своей преемницей. Кажется, они живут на Багамах, а может быть, на Бермудских островах.

Остановимся на этом? Вы услышали многое, и день был долгий.

Но ведь это еще не конец истории.

Напротив, это как раз конец истории. По крайней мере той части, которая имеет значение.

Но вы с Кутзее продолжали видеться. Годами обменивались письмами. Так что даже если на этом история заканчивается, с вашей точки зрения — извините, даже если это конец той части истории, которая важна для вас, — остался еще длинный хвост. Вы не могли бы дать мне какое-то представление о конце этого хвоста?

Короткий хвост, а не длинный. Я расскажу вам об этом, но не сегодня. Мне нужно заняться делами. Приходите на следующей неделе. Договоритесь о дате с моим секретарем в приемной.

На следующей неделе я уеду. Мы не могли бы встретиться завтра?

О завтра не может быть и речи. В четверг. Я могу уделить вам полчаса в четверг, после приема последнего пациента.

Итак, конец хвоста. С чего же начать? Давайте начнем с отца Джона. Однажды утром, вскоре после того тягостного барбекю, я ехала по Токай-роуд и вдруг заметила, что кто-то стоит на автобусной остановке. Это был старший Кутзее. Я торопилась, но было бы невежливо просто проехать мимо, так что я остановилась и предложила подвезти.

Он спросил, как поживает Крисси. Я ответила, что она скучает по отцу, который часто бывает в отъезде, и осведомилась, как у Джона продвигается бетонирование. Он ответил неопределенно.

Ни у одного из нас не было настроения беседовать, но я себя заставляла. Если он позволит спросить, сказала я, как давно скончалась его жена? Он ответил. Но умолчал о своей жизни с ней и о том, скучает ли по ней.

— А Джон ваш единственный ребенок? — продолжала я.

— Нет-нет, у него есть брат, младший брат. — Казалось, он удивлен, что я этого не знаю.

— Это любопытно, — заметила я, — потому что Джон производит впечатление единственного ребенка. — Это было критическое замечание. Я имела в виду, что он занят собой и, по-видимому, не делает снисхождения окружающим его людям.

Он не ответил — не спросил, например, как должен выглядеть единственный ребенок.

Я спросила о его младшем сыне, о том, где он живет.

— Наверно, вы скучаете по нему, — сказала я. Он пожал плечами. Это был его характерный жест — вместо ответа молча пожимать плечами.

Должна вам сказать, что с самого начала я находила в этом человеке что-то невыразимо печальное. Он сидел рядом со мной в машине, в своем тесном деловом костюме, и от него исходил запах дешевого дезодоранта. Этот человек казался олицетворением чопорности и высокой нравственности, но я бы не удивилась, если бы он вдруг разразился слезами, — ничуть не удивилась бы. Совсем один (не считая эту холодную рыбу, его старшего сына), тащится каждый день на работу, выматывающую душу, возвращается вечером в безмолвный дом — мне было его очень жаль.

— Ну что же, скучаешь по очень многому, — наконец сказал он, когда я уже думала, что он вообще не собирается отвечать. Он говорил шепотом, глядя вперед.

Я высадила его в Уинберге, у железнодорожной станции.

— Спасибо, что подвезли, Джулия, — сказал он, — очень любезно с вашей стороны.

Впервые он назвал меня по имени. Я могла бы ответить: «До скорой встречи». Могла бы сказать: «Вы с Джоном должны зайти ко мне на ужин». Но не сказала. Просто помахала ему и уехала.

«Как это низко! — укоряла я себя. — Как жестоко!» Почему я так сурова к нему, к ним обоим?

И в самом деле, почему я так критически относилась и до сих пор отношусь, к Джону? По крайней мере он заботился о своем отце. И если бы что-то случилось, отец мог опереться о его плечо. Обо мне этого нельзя было сказать. Мой отец — вероятно, вам это неинтересно, с чего бы вам этим интересоваться, но позвольте тем не менее рассказать, — мой отец в тот самый момент находился в частном санатории за пределами Порт-Элизабет. Его одежда была заперта, ему нечего было надеть, кроме пижамы, халата и тапочек. И его до отказа накачивали транквилизаторами. Зачем? Просто ради удобства медицинского персонала: чтобы он был послушным. Потому что когда он не принимал таблетки, то возбуждался и начинал кричать.

( Молчание. )

Как вы думаете, Джон любил своего отца?

Мальчики любят матерей, а не отцов. Разве вы не читали Фрейда? Мальчики ненавидят отцов и хотят отнять у них привязанность матерей. Нет, конечно, Джон не любил отца, он никого не любил, он не был создан для любви. Но он чувствовал себя виноватым перед отцом. Он чувствовал себя виноватым и поэтому выполнял свой долг по отношению к отцу. С некоторыми отклонениями.

Я начала рассказывать вам о своем отце. Мой отец родился в 1905 году, так что в то время, о котором мы говорим, ему скоро должно было исполниться семьдесят, и рассудок его помутился. Он забыл, кто он такой, забыл элементарный английский, которому научился, приехав в Южную Африку. С медсестрами он говорил порой на немецком, порой на венгерском, и они не понимали ни слова. Он был убежден, что находится на Мадагаскаре, в концлагере. Нацисты захватили Мадагаскар, считал он, и превратили его в Strafkolonie для евреев. И он не всегда помнил, кто я такая. Во время одного из моих посещений он принял меня за свою сестру Труди, мою тетку, которую я никогда не видела, хотя была немного на нее похожа. Он хотел, чтобы я пошла к коменданту тюрьмы и попросила за него. «Ich bin der Erstgeborene» [45] Я первенец ( нем. ). , — твердил он. Если der Erstgeborene не разрешат работать (мой отец был ювелиром и полировщиком алмазов), как же выживет его семья?