Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Ты чё? — простонал Миня. — Давай не бу — удем….

— Созрел касатик… пушка с колесами… Ну, катись, катись… стреляй, стреляй… — шепчет, как безумная, слова сладкие. — Конфетка моя… расти, расти… желанный мой… у меня такого в жизни еще не было… ты мой самый ласковый…

Но рано или поздно все доходит до вершины, лопается и сгорает, как колдовской фейерверк, потом лишь в памяти сполохи… а лисица — рядом, и шепчет, и шепчет, о себе рассказывает:

— Игорь мой в городе лечится от наркоты. А я пробовала — ничего особенного. Если хочешь — давай?

— Хочу! — прохрипел Миня. Теперь уже все равно! Пробовать так до донышка… если уж жизнь кончена, чего ждать?

И она, скаля острые зубы, склонились над ним, и вонзила ему в руку иглу… не очень умело, кровью облились… И ему через секунду показалось — в нем зарождается какой — то свой, завораживающий космос, который растет, как ребенок внутри беременной женщины… зря говорят физики: был Большой Взрыв, и возникла вселенная… нет, именно вот так: Господь Бог, а скорее всего даже не он, а один из его ангелов, самый непослушный, сделал себе укол — и мы живем в его ослепительном новом сознании… когда действие препарата пройдет, погаснет и вселенная… А пока, пока… боже, какое наслаждение! Никакая женщина этого не может дать, никакая водка… Наслаждение растет во все стороны — в темноту, в бездну, и ты сам расползаешься в бездну, но в бездну уже нестрашную, родную, словно был здесь веками и снова вернулся…

И Миня приходил в сознание, и снова они с Люськой сплетались, как две нитки, и снова она колола его и себя, и ничего уже друг от друга не хотелось, а в дверь кто — то колотил ногами и слышались голоса:

— Опять завелась… теперь неделю ждать надо…

В одну из промозглых ночей Миня проснулся от невероятного страха, весь мокрый, как будто в рыбьей слизи, космос быстро съеживался, как резиновый огромный шар, из которого выпустили воздух, руки — ноги болели, словно переломанные, в груди, будто змея горячая вертелась… и не хватало, не хватало живого воздуха — наверное, в такие минуты помирают… Но Люся была рядом, здесь, мокрая и жаркая, она что — то ему говорит — он слышит и не слышит…

И вдруг среди этой ночи ему показалось: он весь, целиком, выскользнул, ушел из собственного тела… его тут нету, а где он?! Ах, вон он где — ему доподлинно стало известно, что он перелился в другой предмет, а именно в пуговку, которая лежит у Люськи на тумбочке — в два цвета пуговица, один кружок золотистый, а внутри черный. И Люська об этом не знает. И тайна эта ошеломила Миню до смертного озноба: если кто случайно заберет пуговку, то заберет и всего Миню, и не то, чтобы только его силу, как у сказочного Кощея Бессмертного, а всего, всего его, Лаврикова… То есть он, Миня, и есть та пуговка, только никто этого не знает. И ее спрятать бы надо немедленно, но куда? В карман штанов — может выпасть… а то и Люська будет рыться, догадается и захватит. И он тогда навеки будет принадлежать ей.

Среди ночи, когда лисица спала, голый поднялся на подгибающихся ногах, поднял с тумбочки пуговку и, подойдя к окну, закопал в цветочный горшок, возле корешка герани. Сантиметра два в глубину. И вмиг ему показалось, будто его самого сейчас похоронили в земле сырой… но ничего, это лучше, чем ничего о себе не знать…

— Ты чего? — сквозь сон пробормотала Люся. — О, мой тополь, мой кипарис! Лишний сучок вырос, спать не дает? Иди сюда…

Как это ужасно! Гибельно. Какая безнравственность! Да что уж теперь?!. Несколько суток он жил, спал с этой Люсей (уже не кололись, кончились заначки), дремал, дергаясь от лютого озноба, а когда неведомая сила начинала его ломать вместе с костями, Люся поила Миню то скисшим молоком, то мутным самогоном…

Наконец директору совхоза, видимо, надоело — из района звонят, почту не забирают, да и новый человек может умереть на территории «ХХ партсъезда» (а уже был случай год назад, солдатик скончался в Люсиной постели, правда, ее спасло то, что у солдатика при вскрытии нашли порок сердца). И вот среди хмурого дня в дверь загремели коваными сапогами милиционеры, вошли большие угрюмые люди, от которых веяло холодом, среди них и кто — то в белом халате.

И очнулся Миня окончательно в «воронке». Его везли в районный центр.

— Фамилия? — кто — то спросил у кого — то.

— Галина Ивановна сказала — Тихонов.

Ах, а пуговка — то, пуговка осталась в горшке! Стало быть, ничего вы мне не можете сделать. Даже захотите убить — не убьете, потому что я хитрый, я не здесь, а вона где…

Прошло несколько дней, но Татьяна никак не может забыть ужасного разговора с Каргаполовым. Снова и заново прокручивает в памяти, как кино. И посмеяться бы, да рыдать охота, где — нибудь запершись в одиночестве….

Он явился в темных очках, в сверкающем белом плаще с поднятым воротом и в шляпе. В руках — широкий букет красных роз. Позвонил в дверь и этак зычно, как диктор:

— Здравствуйте, Татьяна Сергеевна. — И снял шляпу.

— Это… ты?..

Гость хохотнул.

— А вот это зря. — Татьяна кивнула на цветы. Сама она к встрече надела темное длинное платье. — Увидят — решат: веселюсь, в миллионах купаюсь. Ну, что ж… проходите.

Вдруг устыдясь самой себя, отвернулась, загремела шторами на железных висюльках. Задернула окно в зале и включила свет.

— Ну и что такого, что к тебе в гости пришли? — усмехнулся Каргаполов. — Что ж теперь, гроб купить и в гробу лежать? Кто осудит? — Поскрипывая белыми, из гладкой кожи ботинками, он прошел и сел, поставив стул посреди комнаты, как на сцене. — Ну, пропал Миня… И хоть дураки в ментовке, нашли бы, если бы был живой. Хотя, поверь, я его тоже очень любил…

— Да? — тихо удивилась Татьяна. И заглянула ему в глаза. — Ты бы хотел, чтобы он сейчас был с нами?

Каргаполов громко рассмеялся, крутя головой с золотистыми волосами.

— Запрещенный прием, Таня! Ха — ха — ха. Но я отвечу. — Голос его сделался проникновенным. — Я бы хотел, чтобы он был жив. — И после паузы, не удержав улыбки: — Где — нибудь в Америке. Но, ей — богу, никак не могу поверить… такой маленький, скромный…

— Ты ненамного выше. И воротник поднял. Впрочем, волосы яркие… до сих пор красишь?

— Воротник я поднял специально, — засмеялся Каргаполов, как бы не заметив слов насчет крашеных волос. — Чтобы люди не запомнили. Или пусть думают — из ФСБ, из милиции. Нет, правда же!.. Я Лаврикова даже зауважал… В голову не придет!.. Видно, неспроста говорят люди: в тихом омуте…

— Ну, хватит, Вячеслав Михайлович! — отрезала Татьяна и отошла в дальний угол. — Для меня он живой. Тут уже приходили… будто бы кто — то видел его в Москве.

— Как фамилия? Кто приходил?

— Какая — то Мала… Маланина, следователь.