Томми Байер - Аквариум

Несколько раз я звонила вам в надежде исправить свою ошибку: я ведь сразу, с места в карьер, заговорила тогда о своем пациенте, и у вас могло возникнуть впечатление, что иной взгляд на произошедшее меня просто не интересует. Вы не отвечали. Поэтому я пишу вам, чтобы, с одной стороны, извиниться за неприятный звонок, а с другой — уговорить вас помочь мне: давайте встретимся втроем и побеседуем. Мы с господином Шпрангером готовы приехать в Берлин и увидеться с вами в любое время и в любом удобном для вас месте. Если вы опасаетесь не устоять под натиском собственных эмоций, я попытаюсь помочь вам, направляя разговор в нужное русло и в меру своих возможностей стараясь оказать поддержку обоим. Пожалуйста, подумайте и сообщите, если все-таки решитесь помочь нам (а может быть, и себе). Для господина Шпрангера ваше согласие будет неоценимым. Он знает, что принес вам огромные страдания, и не может самостоятельно справиться с чувством вины. Жду от вас известий и еще раз прошу простить меня за настойчивость.

Всего наилучшего,

В первый момент я испытал что-то похожее на облегчение. Мягкий тон письма, фразы вроде «я попытаюсь помочь вам» создавали иллюзию душевной теплоты и поддержки. Я даже подумал было, что можно согласиться встретиться с ними, но потом вдруг осознал, что ее язык подменяет одни понятия другими: «скорбная работа» — а почему не скорбь; «чувство вины» — а почему не вина? Я был потрясен. Ярость, отчаяние, разочарование, ощущение предательства искрами вспыхивали в моей душе, то сменяя друг друга, то одновременно. Причем весь этот горячий ураган чувств оседал ватой, вязким туманом, непонятной кашей у меня внутри. Одна только мысль развевалась флагом в опустевшей разом голове: кто сказал, что тот парень вообще должен справляться с ситуацией? Может быть, ему лучше просто покончить с собой? И что воображает себе эта сучка, изрекая, что я должен повернуться лицом к каким-то там фактам? Я только и делаю, что борюсь с фактами, — с того самого мгновения, как вышел из комы.

Шейри умерла, она лежит под землей, и никто никогда больше не услышит ее голоса, разве что на диске средненькой рок-группы, с которой делалась запись. Она никогда больше не засмеется, не дотронется до меня, не увидит Флоренцию и не будет меня любить. Ее мать скорее всего постоянно задается вопросом, зачем жить дальше. А меня с того самого кукурузного поля просто выбросили из жизни на проселочную дорогу, откуда я теперь в качестве стороннего наблюдателя комментирую происходящее. То, что на этой дороге попадаются и другие заледеневшие космические тела типа Джун, представлялось мне утешением слабым и неубедительным. Таковы факты. И я с ними считаюсь. Я разорвал письмо и выбросил в мусор.

Потом снова собрал из кусочков правый верхний угол конверта и позвонил. В трубке раздалось: «Вы соединены с автоответчиком кабинета психотерапии доктора Лассер-Бандини. Сейчас я не могу подойти к телефону, пожалуйста, назовите свое имя и номер, по которому с вами можно связаться, — я обязательно перезвоню. Пип». В резких выражениях я послал доктора Лассер-Бандини куда подальше вместе со всеми ее проблемами и посоветовал не утруждать себя размышлениями о моих. Затем швырнул трубку, несмотря на то что автоответчик вряд ли способен этот жест воспроизвести. И только выбросив вновь клочки конверта в мусорную корзину, осознал, что минутой раньше выдал свой новенький телефонный номер, которого еще нет в телефонной книге. Если, конечно, у этой дамы имеются соответствующие соединение и программа. Вот черт!

Я попытался себя успокоить: мол, все эти психологи обычно не слишком хорошо разбираются в технике. Вероятно, даже для того, чтобы наговорить на автоответчик новое сообщение, ей приходится прибегать к помощи мужа. Будем надеяться.

Джун, одетая с головы до ног в синее, тренировалась и, поднимая гантели, посматривала на экран. «В синем ты мне нравишься, — написал я. — Как прошел день?» И вернулся к окну. Она, улыбаясь, опустила гантели на пол и пошевелила пальцами, словно хотела их размять. Потом положила руки на клавиатуру.

Джун. Доброе утро. Мне было одиноко. Но главное — я закончила.

Барри. Когда пришлешь?

Джун. Прямо сейчас.

А вот и письмо:

«Барри, вообрази, что мы с тобой отрезаны от остального мира, погребены под снегом, и читать совершенно нечего. А я рассказываю тебе свою историю. У нас уйма времени: спасатели или те, кто должен нас откопать, не появятся раньше завтрашнего утра, и впереди — целая ночь.

В тот день, когда я улетала из Дюссельдорфа и смотрела на Рурскую область с высоты птичьего полета (погода была прекрасная), я думала: Боже, какая глупость — тащить с собой мебель. Зачем? Ведь там нет ничего ценного, уж во всяком случае, для меня. И вдруг ощутила уверенность, что покидаю Германию навсегда. Меня ничто больше здесь не удерживало. Отношения с мужчиной, считавшим себя пределом совершенства, развалились. (Кстати, почему-то мне всегда попадаются тщеславные, самодовольные эгоцентрики. Надеюсь, хоть ты не такой. Нет, точно, ты не из них.) Я не стану скучать и по тем немногочисленным коллегам, с которыми в последнее время у меня установились приятельские отношения. В жизни бывают минуты, когда такие вещи осознаются вдруг совершенно отчетливо.

Прежде меня никогда не тянуло в Нью-Йорк, я совсем не хотела побывать в Америке, а уж тем более каждый день видеть поблизости отца. Просто меня внезапно охватило предчувствие, я поняла: сюда я больше не вернусь. Тогда я не знала, что предчувствие меня обманет. Все это я описываю, чтобы ты мог точнее представить себе, как я входила в совершенно новый этап своей жизни. К тому моменту, когда я покидала здание аэропорта Ньюарк, мои воспоминания о Германии заметно поблекли.

Я не испытывала ни особой радости, ни возбуждения. Ближайшее будущее не радовало меня. Я ощущала себя примерно так же, как много лет назад перед пугающим зданием интерната, когда родители, уезжая, оставляли меня среди других детей на попечение суровых классных дам. Тогда у меня подгибались колени: я готова была побежать вслед за родительским автомобилем. Теперь же, в Ньюарке, у меня не возникло желания взять билет и полететь обратно.

Потом мне как раз хватило времени, чтобы в душе как следует проросли семена страха: такси почти час простояло в пробке у заставы Нью-Джерси и потом еще полчаса в туннеле Холланд, несмотря на то что к управлению автомобилями у них допускается ограниченный контингент.

В шестидесятые годы отец унаследовал от своей тетки квартиру на Грин-стрит. В те времена Сохо постепенно утрачивал былую славу гангстерского квартала развлечений, но встретить там хиппи было немыслимо. Одно время он сдавал квартиру, но почему-то не продал ее, даже столкнувшись с серьезными материальными проблемами из-за участившихся запоев матери. И сейчас квартира кое-чего стоит. Отец ждал меня на улице. Я вылезла из такси и оказалась в его объятиях раньше, чем успела выпрямиться.