Томми Байер - Аквариум

Я прочитал газету от начала и до конца. До последнего объявления. Потом сложил и хотел уже выбросить, но тут заметил, что, читая, изорвал страницы. На некоторых появилась настоящая бахрома — сверху или сбоку. Оказывается, машинально во время чтения я рвал бумагу.

«Ах, Барри, это удивительно: меня не покидает чувство, что ты уже здесь. Я ощущаю твое присутствие кожей, кончиками волос, ловлю на себе твой взгляд, в то время как ты несешься по магистрали. Может, у меня крыша поехала? Я рассказываю это тебе, чтобы ты, вернувшись, знал — я тебя ждала. Жду и сейчас».

Я продержался два дня и полторы ночи. При помощи снотворного, кино и нового компьютера — его подключение и загрузка нужных программ отвлекли меня больше чем на целый день.

Письма Джун становились все жалобнее, и мне было стыдно за свою холодность. Но я молчал. Каждый раз она занималась самовнушением, сообщала мелкие новости, строила разные предположения о том, что могло помешать мне вернуться вовремя, чтобы в следующем письме снова поддаться отчаянию и унынию. В конце Джун неизменно умоляла ответить ей.

А потом перестала писать. Убедилась, что я дома, но на письма не реагирую. Сидела у окна и смотрела на мои окна. Часами.

Я передвигался по стенке. Любое перемещение — на кухню или в ванную — было теперь связано для меня с большими трудностями. Ярость не стала меньше — я был тверд как камень. Внутренний голос все время уверял меня, что она это заслужила, ведь никто другой не потешался надо мной так, как она, что Джун лжет, фальшивая насквозь, лжет и будет лгать, а ее страх перед «потерей» — такая же лживая игра, как и все остальное. Но постепенно внутренний голос становился все тише и в какой-то момент смолк. Как я ни старался, мне не удалось заставить его заговорить снова. Теперь мне было стыдно за трусливое и гнусное молчание. Я понял, что мучаю ее.

Джун просидела четыре, а то и все пять часов у окна, глядя прямо в мои окна и левой рукой машинально царапая правую выше локтя, — должно быть, уже расчесала до крови. И тогда я сдался. Была почти полночь.

Сначала я хотел просто включить свет и встать перед окном, чтобы она меня видела, потом в голову пришла другая идея. Я достал из ящика красный маркер и написал на стене:

ШЕСТОЙ ЭТАЖ СЛЕВА

Включил свет и подошел к компьютеру. Ждал. Потом вдруг вскочил со стула и помчался в спальню. Вытащил из шкафа костюм и переоделся. И снова стал ждать.

Зазвонил домофон. Я нажал на кнопку, не спрашивая, кто там, и открыл дверь. Снова ожидание.

И она вошла. Сначала Джун лишь часто дышала и растирала бедра, потом наклонилась, массируя икры. Преодолеть шесть этажей вниз и шесть вверх на ногах, которые не двигались целый день, — неудивительно, что ей было больно.

Затем Джун выпрямилась и посмотрела на меня.

— Ты был на вечеринке, — тихо произнесла она.

Я кивнул, обошел ее и запер дверь.

— Сядь, — предложил я. — Выпей что-нибудь. Будь как дома.

Она молча продолжала стоять.

Оставив ее одну, я прошел на кухню и принес бутылку вина и два бокала. Джун ходила по комнате.

Усевшись на диван, я откупорил бутылку и разлил вино в бокалы.

— Я использовала тебя, — проговорила она, устроившись в кресле и взяв бокал.

— Посвежее новостей нет?

— Если будешь сдерживать свой сарказм, я попытаюсь не распускать нюни, договорились?

— Постараться, конечно, могу, но результат не гарантирую.

— Это и есть сарказм.

Меня взорвало:

— Джун, не добивай! Я и так почти раздавлен. Трудно ударить меня сильнее, чем это сделала ты. Я имею право на сарказм.

Она едва заметно улыбнулась, но ее большие глаза оставались серьезными. Улыбались только губы.

— Постараться, конечно, могу, но результат не гарантирую.

Ни слова в ответ.

— Неправда только то, что я парализована, а Калим мертв, — сказала она, скользя взглядом по поверхности стола. — Остальное — правда.

Молчание.

— Я использовала тебя, потому что иначе бы не справилась. Заметив, что ты за мной наблюдаешь, я поняла, что выдержу. Возможно, я приняла экстремальное решение, но твердо решила жить на колесах столько времени, сколько Калим пробудет в больнице, и записывать, что я при этом чувствую, а потом взять на себя заботу о нем. На самом деле парализован он, и ему предстоит провести остаток жизни в инвалидном кресле.

Мне казалось, что все уже потеряно, и я распрощался со всеми надеждами, связанными с Джун, но когда услышал, что Калим жив, это было как удар в солнечное сплетение. Не знаю, что отразилось у меня на лице, но, похоже, Джун догадалась о моем состоянии и прошептала:

— Боюсь тебя потерять…

Тишина, царившая в комнате, стала невыносимой.

— Как ты себе представляешь дальнейшую жизнь? — произнес мой голос.

Слова прозвучали как-то жалобно.

— Не знаю. Придется заботиться о нем. Я виновата в том, что он парализован. Превратила танцора в инвалида. Я не могу его оставить.

Я только качал головой, не глядя на нее. Говорить я не мог, лишь стоял и качал головой. Будущее Джун, каким она его нарисовала, показалось мне ужасным: провести остаток жизни с чудовищем в инвалидной коляске, забыв, что он сам ее до этого довел. Если уж кто и виноват в случившемся, то только он сам. Уж никак не Джун.

— Он не оценит твоей самоотверженности, — вырвалось у меня.

— Давай займемся любовью, — внезапно предложила она.

На нее смотреть было невыносимо, наверное, в моих глазах отражалось все, что я чувствовал: страх за нее, сострадание, печаль о ее загубленной жизни и бессмысленная ярость. К чему или кому, я не знал.

— У нас только одна ночь, — вздохнула Джун.

Она лежала в ванне и каждые две минуты тихо спрашивала:

— Барри, ты тут?

— Да, — всякий раз отвечал я, по-прежнему сидя на диване. Свет был погашен, только две свечки стояли возле меня и две — на краю ванны.

После того разговора мы молчали около получаса. В какой-то момент Джун встала и выключила свет. И вдруг в темноте — в слабом отсвете уличных фонарей мы лишь угадывали силуэты друг друга — молчание из душераздирающей, наполненной страхом и тоской тишины превратилось в покой, испытанный хоть однажды теми, кому удавалось выплакаться до конца. И мы молча пришли к соглашению: у нас только одна ночь.

— Можно принять ванну? — спросила она, и я встал, чтобы пустить воду и достать полотенца. Принес две свечи. Джун была уже в нижнем белье и стягивала через голову маечку.

Я оставался на диване, каждые две минуты подтверждая свое присутствие и не пытаясь привести в порядок собственные мысли. Они перескакивали с одного на другое, путались, распадаясь на части, как утратившие реальность обломки рухнувшего во время взрыва дома. Здесь рука куклы, там — дверная ручка, фрагменты человеческого тела, а над ними — неповрежденный камин.