Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

— Мне такого и даром не надо, — ответил Ауримас и тоже встал. Сдавило горло. — На дороге найду — не подберу.

— Ох, мальчик!.. Сказал бы я… ох, сказал бы кое-что… ты бы, как собачка… сейчас же…

— Говори!

— Нет уж, не тебе… и не здесь…

— Да кому хочешь! А ну-ка!..

— Я думал, ты человек мыслящий… литовец… а ты…

— А я?

— Такой же большевик, как и все остальные…

— И горжусь этим.

— Гордишься? Тем, что ты — как остальные? Как все…

— Ага!

— Тем, что ты — как Гарункштис? Или — как Даубарас? Казис Даубарас?

— Ну и что же?

— А то, что это тебе не по зубам, мой мальчик… Даубарас — в нем что-то есть… не отнимешь… а ты — рабфаковец с Крантялиса… и больше ничего… Светлое грядущее нации…

— Замолчи! Слышишь? Заткнись, а то…

Кто-то закричал, да так громко, что Ауримас съежился и обомлел — от ярости, которая ударила в голову горячей волной; он оглянулся — кто это заорал и заскрипел зубами — так заскрипел, будто вывихнул челюсть? Что-то надо было делать, что? Он снова оглянулся, увидел студента с бакенбардами — тот пятился к двери, увидел подшивку газет на соседнем столике; в глазах потемнело…

— Вот скоты! Ну разве не скоты?! — Он расслышал гулкий стук и одновременно — голос и сразу заметил библиотекаря: тот стоял рядом и гневно смотрел на него; это был все тот же сухопарый старичок в кителе с блестящими пуговицами, в черных сатиновых нарукавниках. — Милицию из-за вас вызывать, да? Скоты…

— Милицию? — Ауримас смотрел на газетную подшивку, которая, разметав свои страницы, словно мертвая птица с распластанными крыльями, валялась у двери; почему-то валялась она у двери; рядом испуганно жалась горстка студенток. — Какую милицию? Зачем?

— Порядок навести, вот зачем!.. Чтоб у нас из читального зала пьяных… сколько работаю, ни разу таких мерзавцев…

— Не надо, — пробормотал Ауримас, сообразив наконец, в чем дело; его сжигал стыд — не потому, что швыряться подшивками неприлично, а потому, что он не понял раньше… как он не понял ничего раньше — ведь письмо, которое он получил вчера… этот голубой, мятый конверт… можно не сомневаться…

А того уже не было, хлыща с бакенбардами, ни в гардеробе, ни в коридоре, ни на главной лестнице, под которой, как в стародавние времена, играли в пинг-понг: цок-цок-цок; «Эй, парень, сыграем!» — чуть было не крикнул Ауримас, но вовремя удержался; мальчуган протянул шарик другому, более рослому, кивнул: «Твоя подача!» — и с поднятой красной ракеткой отступил назад к стене, где, небрежно кинутый и позабытый, валялся желтый школьный портфель; Глуоснис двинулся дальше — —

— Говоришь, бакенбарды, — насупился Мике Гарункштис, когда они встретились. — И, говоришь, подбородок крутой… по-твоему, один в поле сер воробей… Из-за этого, братец мой, шебаршиться… Другое дело — секция… Я вчера целый бой принял…

— Бой? Где?

— В правлении.

— Что за бой?

— Самый что ни на есть. И все-таки приняли…

— Приняли?.. Кого?..

— Балда! Тебя, вот кого. Ты принят в секцию, старик. В секцию молодых писателей…

— Принят?.. А как же… тогда…

— Стоит помнить всякое! — Мике усмехнулся. — Когда ел, а когда отрыжка!.. То, старик, было тогда, а теперь — это теперь. По-твоему, я, Гарункштис, потерплю, чтобы нашего настоящего друга… комсомольца… Словом, с тебя пол-литра! Не сейчас, так от премии…

— От премии? От какой премии? И ты туда же!

— Ну, не суетись, — Гарункштис похлопал его по плечу — по-отечески, почти как Даубарас, с нескрываемым превосходством. — Не прикидывайся Иванушкой-дурачком. Гарункштис знает все. Ты и понятия не имеешь, сколько я всего знаю…

Он повернулся (сапоги сверкнули зеркально) и побежал на лестницу, по которой, расцветая улыбкой спускалась Марго. Ауримас поспешил к выходу.

Он брел по пасмурной улице, утопающей в промозглом, сыром тумане; он размахивал обшарпанным портфельчиком гимназических времен (бабушка отыскала на чердаке) и думал, куда бы сегодня податься после курсов — на Крантялис или все-таки к Сонате; не прельщал его обед за столом с салфетками у Лейшисов, не привлекал и столь знакомый, смиренный, безнадежный, как сама старость, жест бабушкиных рук, которым она выразительней, чем словами, опять ответит на его немой вопрос: что на обед; потом она присядет в углу кухни на низенькую скамеечку (нахохлится на ней по-куриному), будет смотреть на него и растирать, знай растирать ладонями свои источенные ревматизмом колени; он думал, хмурился и проклинал свой желудок, где словно рокотали и завывали органные трубы; шел, помахивая портфелем, клял свой желудок и опять волей-неволей помышлял о премии, которая теперь — о, ангельская простота! — вовсе не представлялась ему такой незаслуженной и далекой…

— Глуоснис! Кто здесь Глуоснис? В прокуратуру!

Голос разнесся по длинному коридору, забивая остальные звуки, — мощный голос инспектора по кадрам: слово «В прокуратуру» он выговаривал подчеркнуто четко, раскатывая «р»; вызывающе благообразный облик инспектора показывал, что повторять свои слова дважды он не намерен; это был пожилой человек, немало повидавший на своем веку, а уж студентов он принял и выпустил видимо-невидимо. Повестка в прокуратуру ничего приятного не сулила, это было ясно кому угодно; принесли ее на большой перемене, как раз когда все готовились к контрольной по алгебре; Ауримаса в аудитории не было, и листок начал гулять по рукам, пока его не разглядел весь курс; было чему дивиться. Глуоснис? Ауримас? Литератор, что ли? Да ведь он на курсы пришел прямо из горкома комсомола, а там, говорят, он всех направо и налево учил высокой морали; разве у таких бывают какие-нибудь дела с прокуратурой? Выходит, да, бывают, если им носят такие бумажки, если… Тут вошел Ауримас, и разговоры прекратились; ему подали повестку; некоторые курсанты потупились, словно сами в чем-то провинились, а староста группы, который в недалеком прошлом батрачил на кулака, медленно покачал головой — как усталая коняга, которую ничем не удивишь; у девушек глаза зажглись любопытством: дрогнет ли у Глуосниса рука, принявшая повестку, не отразится ли волнение у него на лице, — женщины всегда женщины; Ауримаса — в прокуратуру? А так славно танцует; неужели заберут? Забавно, что он натворил? Ничего себе, такое не каждый день увидишь; слыхал, старик, Глуосниса, этого сочинителя, — в прокуратуру?..

Ауримас взял повестку безмятежно, как бы шутя; первое, что он подумал: пошутить решили однокашники; как, что? Прокуратура? Нашли время шутки шутить — перед контрольной по алгебре, не могли придумать что-нибудь позанятнее… Он еще раз взглянул на листок, поднес его ближе к глазам — и вдруг почувствовал, как заливается краской: он узнал этот росчерк и печать тоже; понял, что краснеет, и отвел глаза, посмотрел в окно, будто там искал слова, которые полагалось произнести в данную минуту; ребята и девушки сбились в кучку, ждали; на курсе вроде бы секретов… не водилось — какие уж тут секреты; но не было и слов для такой минуты; Глуоснис стоял и смотрел в окно, лихорадочно прикидывая, для чего это он вдруг понадобился там; товарищи ждали, он молчал. Он все еще не знал, что им сказать, и молчал, словно в самом деле за ним водились какие-то грешки; а еще говорят: кто прав, тот не боится… Он, конечно, не боится, это, уверяю вас, не то слово — бояться; но как знать, в состоянии ли кто-нибудь спокойно держать в руках такую бумажку — с подписью и печатью; бок о бок с храбрым, видимо, всегда маячит трус — топчется, подстерегает и ждет своего часа. Дождался! Чего им еще от меня надо? И не столько их, курсантов-однокашников, побаивался я в этот миг сколько себя самого — прежнего Ауримаса; что ж, достукался, злорадствовал он, выглядывая оттуда, где блуждали мои растерянные глаза, — из скверика у Военного музея; дождался, тебя приглашают на свиданьице; рандеву! Желаем удачи! Счастливо и не дрейфь! Да не трясись ты! — словно подбадривали белые стены музея, как нарочно озаренные солнцем; только не трясись — пожелтелые уже клены; ну, счастливо и не дрейфь — памятник Даукантасу в скверике, эта бронзовая совесть Литвы; счастливо, счастливо — пламенеет здание женской гимназии на горе — о, эти обагренные осенним солнцем окна, — недавно мы с Сонатой опять там танцевали; город рычал и содрогался, точно огромный зверь в дымчатой шкуре, дома дрожали, гудел рой студентов-филологов — их было не так уж много, все уместились на одном этаже; Витас? Где Витас? — выкрикнули там, хлопала дверь, громыхали парты, точно по ним катила телега, визжали девчонки; где Витас? Тут! К декану! Витаса — к декану, меня — к прокурору; счастливенько… Я все видел и слышал (по-моему, все), но ничего не мог сказать им, моим товарищам, — то ли слов не находил, то ли утратил дар речи, онемел — такое случалось; торчал как пень и косился на окна, как настоящий преступник; а тот Ауримас из скверика глумливо строил мне рожи; теперь он восседал на чугунной пушке у центрального входа и, понятное дело, потешался вовсю; я зажал повестку в руке, резко повернулся и с улыбочкой, хоть и не знал, кому она и зачем, направился к лестнице; сокурсники, ни слова не проронив, расступились, чтобы дать мне пройти.