Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

— Успокойся! Успокойся! Сначала ты успокойся, а уже потом… вдребезги… Потом вдребезги, если веришь, что черепки… к счастью…

— Ах, не будем обижать маленьких, — вдруг застонал я; застонал чуть ли не всем своим пылающим нутром, чувствуя, что силы опять покидают меня, теперь уже совсем… — И если я еще когда-нибудь…

Больше я ничего не произнес, только снова — уже в который раз за ночь — ощутил во рту противный привкус тины; вкус и запах; и увидел Старика, который скрюченными костлявыми пальцами тянулся к беспомощному пареньку; несчастный выпучил глаза — вот-вот вылезут из орбит; их заволокло кровью — эти красивые, голубые глаза; увидел, крикнул «мама» — и выпростал обе руки в тяжелую, жаркую, навалившуюся на грудь тьму — —

— Коллега, ваше приглашение?.. Где пригласительный?

Пригласительный? Правда… Вот… Пока разыскал, пока подал, перед тем взглянув кому, — прошло время. Студент с бакенбардами (видимо, с последнего курса) злыми карими глазами оглядел Ауримаса — скажите, пожалуйста, не торопится, — не слишком почтительно поднес к глазам четырехугольную бумажку, надорвал уголок и надменно процедил сквозь зубы:

— Будьте любезны вытереть ноги!

— Что, что? — удивился Ауримас, но студент с бакенбардами не был расположен вести дискуссии и равнодушно кивнул на дверь зала, вернее, показал кивком куда-то поверх входа в зал; взгляд, помимо желания Ауримаса, проследовал за кивком. ЖЕЛТОРОТЫЕ, ВЫТИРАЙТЕ НОГИ! — значилось поверх дверей, а через дверь вливались в вестибюль запахи и голоса, пиджаки, платья, лица; ЖЕЛТОРОТЫЕ, ВЫТИРАЙТЕ НОГИ! — маячили белые буквы на зеленом полотнище.

— Извольте аккредитоваться, живо! — расслышал Ауримас и повернул голову налево; на него смотрел другой студент — тощий, веснушчатый и горбоносый; в руке он держал самый настоящий березовый веник, который, судя по всему, намеревался вручить Ауримасу; еще кучка таких же веников была свалена у стены. — Удостоверение!

— Пожалуйста, — Ауримас протянул удостоверение, которое, вместе с пригласительным билетом на сегодняшнее торжество, он получил вчера в канцелярии.

— Нет, нет, ты не получишь… пока нет…

— Чего это, дорогой друг?

— Слитка золота, чего еще!

— Но, товарищ… ты, я бы сказал, не из самых вежливых людей на свете… хотя как распорядитель ты бы должен…

— Здесь товарищей нет, ясно тебе? — главный по веникам энергично взмахнул рукой; голос сочился сквозь зубы, как сквозь опилки. — Исключительно одни коллеги. И с незапамятных времен, ясно? Неясно? Подрастешь — уяснишь… а покуда не дорос — можешь и с грязными ногами…

— Что там опять? — повысил голос обладатель бакенбард и обернулся; плечи его как будто даже затрещали при этом повороте; только что он задержал весьма миловидную девицу в пестром, как оперенье дятла, костюмчике; о Глуоснисе он забыл. — Что, с Бразилки? [1] Район трущоб в Каунасе в годы буржуазной власти. Опять? А-а… — вспомнил. — Ну, давай ему веник!

— Ни за что! — произнес главный по веникам. — Он вовсе и не первокурсник.

— А кто же? Марсианин?

— Рабфаковец.

— Вот оно что… — со вздохом протянул обладатель бакенбард. — Светлое грядущее нации.

— Все? — спросил Ауримас.

— Еще нет, — улыбнулся студент — блеснула золотая коронка, как-то по-грустному блеснула; и все лицо его было печально, носило на себе печать преждевременного старения. — Что же, мальчик… — взглядом показал на пригласительный, который Ауримас все еще мял в руке; тот подал бумажку студенту. — Фамилия, впрочем, знакомая… Глуоснис?

— Да, — ответил Ауримас. — И что же?

— Ничего, — студент с бакенбардами окинул Ауримаса пристальным взглядом. — Что ж, это очень приятно, мальчик, — видеть тебя.

— Меня?

— Да, тебя. Видеть тебя здесь… Пропусти!

Последнее относилось к главному по веникам, исподлобья наблюдавшему за обоими.

— Медики — направо, строители — налево, филологи…

— А рабфаковцы?

— На балконе, остолоп. Галерка. Вчера было сказано, а сегодня опять…

— У вас, распорядителей, попробуй разбери, что к чему… А коли так умны, то будьте любезны сами… управляйтесь.

— Талоны не забыл… на ботинки?

— Никак нет, — конопатый шмыгнул носом, — ведь в противном случае… ни за какие деньги… Эй, ты! Чего топчешься как пришитый? Брысь с дороги, рабфак, студенты идут… Да ты ослеп, что ли… пошевеливайся, рабфак!

Последние слова определенно относились к Ауримасу; он покачнулся — словно от удара, и будто вышел из непонятного сонного оцепенения, в котором находился, идя сюда, на торжество по поводу имматрикуляции [2] Часть церемонии посвящения в студенты. (Прим. перев.) . ; в голову ударило едким жаром; он стиснул зубы и зашагал вверх по лестнице.

— Эй, послушай… погоди! — веснушчатый нагнал его; вид у него был слегка растерянный. — А ты правда… тот самый Глуоснис, а? Ну, тот… из президиума…

— Из президиума?

— Именно… Речи нам толкал, и вообще…

— А что — вообще?

— А то, что речи эти были дурацкие… вообще… Про войну да про войну… Уже два года прошло, а он все о том же… как заведенный… Надоело людям про войну, понятно? Нет?! Всем понятно, одному тебе — нет… Чего уставился? Ты такой же Глуоснис, как я декан на архитектурном… Адью… Чего глазеешь?

— Знаешь, коллега, — Ауримас покачал головой, — я рабфаковец. Всего-навсего. Светлое грядущее нации. Ясно?

— Послушай, птенчик… этаким тоном со старыми студиозусами…

— Пусти!

Ауримас повернулся, толкнул конопатого плечом и едва ли не бегом взмахнул на балкон.

Он шлепнулся на скамью у восьмигранной колонны, схватился ладонями за голову, зажмурился; дрожа всем телом, он что было сил старался унять внезапно закипевшую в нем и рвущуюся наружу неким жарким комком ярость; досаднее всего было то, что негодовал Ауримас больше на себя, нежели на конопатого или на того, с бакенбардами; за что на них злиться? Поставили их — вот они и стоят, будто им поручено великое дело; что он, студентов не знает? Кто-кто, а он имел возможность как следует разглядеть их — когда продавал газеты («Десять центов», «Литовские ведомости», «Эхо» и «Двадцатый век» — покупайте, покупайте, покупайте, — разносилось по Каунасу); потом спешил в подвал около библиотеки, где стоял зеленый стол с белой линией посередине и с натянутой сеткой; этот парнюга желает сыграть? Милости просим, отчего не сыграть, хотя с такими сопляками я не играю, первый сет, конечно, запросто… и второй чепуха, а третий, впрочем… Много ли книг, спрашиваешь? Немало, дружочек, нам хватает, а иногда и нас на них не хватает; что за книги? Научные, само собой, сказок тут нет… А может, и есть, но мы таких не читаем. Некогда. А «Виннету»? Ну, Карл Май, про индейцев? И про индейцев, драгоценный, мы не читаем, мы разве что старичка Маркса… И я Маркса, очень даже… И Маркса, и «Виннету»… Ты Маркса? Ага, мне давал дядя Костас… он всякие приносил… пока не сварился в стеклянной каше… Призрак бродит по Европе… призрак коммунизма… и еще — добром не добудем мы ничего, мы… Эй, эй, потише, ты, агитатор… в наше время за язык… Чья подача — твоя или моя? Ну, еще один, последний, меня ждут… Кто? Любопытный ты, братец. Кто еще, как не розан душистый… А ты уже завел? Я? Кого это? Ну, неужели, тебя не ждет… никакой розан? Никто меня не ждет… Только, может, бабушка… а девушки… мне до них дела нет… Подаю!