Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

— Нет.

— Так и договоримся. Ведь в противном случае мне пришлось бы… согласно соответствующей статье…

— Товарищ прокурор! — я вскочил. — Но ведь это… вы прямо как с настоящим… каким-нибудь вроде этих — по колбасному…

— По колбасному? — Раудис сощурил глаза и смерил меня оценивающим взглядом. — Нет, нет. Это совсем другое… Совсем, совсем другое…

— Но вы… вы только что сказали…

— А-а… — он вздохнул и покачал головой; по-моему, он тоже устал. — Что мне еще остается делать? Тут правых нет, учтите, в этом доме. И тем более — в этой комнате. Все запятнаны — кто больше, кто меньше… Зарубите себе на носу… И когда придете ко мне в следующий раз… я бы хотел, чтобы вы…

— В следующий раз? Неужели…

— Короче говоря, я вам советую, — Раудис поднялся из-за стола и приблизился ко мне; в бесцветных глазах мелькнула едва заметная тень. — От жизни, уважаемый, надо не только требовать, ей надо и давать. Давать и давать. В этом все дело… вот что. А уж если брать, то хотя бы знать, что берешь. И откуда. Всегда надо знать, откуда что берешь, не забывайте это!

— Что за намеки…

— А вам не понятно? Поменьше наведывайтесь к Лейшисам, ясно? По крайней мере, пока не закрыли ваше дело… Это я вам исключительно по дружбе, в память о тех выборах… там вы показали себя с наилучшей стороны, и было бы обидно, если бы это дело…

Помнит! Я зажмурился, словно ярким светом резануло по глазам; он вспомнил — и в такой момент, когда мне, пожалуй, меньше всего этого хотелось; поистине прокуратура знает все. При чем тут Лейшисы? Соната? Зачем он это сказал?

— Дело? — повторил я это слово. — Вы говорите…

— Как же может быть иначе? — изумился Раудис. — Посудите сами: поступают сигналы — заводится дело… Как же еще, гражданин? Если уж мы за что-нибудь беремся, то беремся обеими руками. Обеими, да-да.

Он и впрямь сжал кулаки, весь подобрался, подошел совсем вплотную к Ауримасу, открыл дверь; Глуоснис бросился прочь.

Секретарша, надув свои неряшливо накрашенные щеки, по-прежнему сидела с поднятым пальцем над стертыми крупными клавишами; можно было подумать, что она ни разу не опустила палец на машинку; на Ауримаса она и не глянула. Зато он испытал желание что-то сказать ей; теперь ему хотелось разговаривать, даже спорить, орать — теперь, когда его выпроводили — —

— Обеими руками! Обеими! — воскликнул он. — Так-то оно лучше будет. Раз уж беретесь за что-нибудь…

Секретарша раскрыла рот, округлила огромные глаза и с несказанным удивлением воззрилась на Ауримаса, словно то был редкостный экспонат, удравший из музея; шуточки… в прокуратуре… И дверь положено за собой закрывать, вы слышите — у нас принято, выходя, закрывать дверь — и говорить «до свидания» прокурору и мне — Раудис возник на пороге — сутулый и сухой, как статья, этакий знак «параграфа» в кителе бурого цвета — появись тут еще разочек, мой друг, увидим, как ты тогда — —

Но обрушить свое возмущение было уже не на кого, поскольку недотепистого паренька и след простыл, — Ауримас быстрым шагом шел по аллее, по самой ее середине, дивясь тому, насколько здесь светло и людно; и все эти люди, подумать только, все до единого свободны, счастливы, совесть их не гложет; к прокурору их сегодня, надо полагать, не потянут… А завтра… Ауримас снова ощутил, как холодной струйкой прополз по спине пот. Он встрепенулся и прибавил шагу…

Потом я снова увидал прокурора — на этот раз во сне; но еще раньше — Старика, — ухватив мальчика за полы курточки, он тряс его изо всей силы, пытаясь дознаться, куда тот упрятал перо синей птицы; мальчик молчал; Старик исходил лютостью; их взгляды скрещивались, как копья, с ненавистью и силой; глазами они оба так и сверлили друг друга, будто именно глаза были способны испепелить противника, обратить в прах; это были, пожалуй, самые непримиримые враги на побережье, где они сейчас стояли, — оба упрямые, как два козла, как два разъяренных быка, уткнувшиеся друг в друга рогами; а возможно, и на всей земле… — отвратительный Старик и замухрышка-мальчик; а я, незваный свидетель, метался между ними, едва ли не касаясь их одеждой, проплывал, точно облако, — не дыша, беззвучно, прозрачный и невесомый, словно сам воздух, — но все слышал и видел; потом появился прокурор. Я опять увидал прокурора и чуть не заорал сквозь сон; сдержался, чтобы не спугнуть мальчика, который как будто уже заприметил меня, так как издали заморгал большими голубыми глазами; прокурор надвинулся на меня. Не Раудис, нет, совсем другой; это был другой прокурор, вовсе незнакомый и невиданный, но с такими же зелеными погонами, крупный, плечистый, с суковатой палкой в руке; он прошествовал мимо меня (вот удача!) и занес свою палку над Стариком и мальчиком; Старик съежился и выпустил мальчика, потом что-то крикнул прокурору (я не расслышал, что именно); тот замахнулся еще раз… мальчуган взвизгнул. И снова было утро, светило солнце, за окном чирикали воробьи; и снова в кухне хлопотала бабушка, как обычно, ворча себе что-то под нос — любила старуха побеседовать с умным человеком; гудел завод. Я встал и начал одеваться; сон продолжался; потом сел завтракать — комковатая каша без масла застревала в горле, потом сгреб тетрадки, рассовал по карманам, ушел… А сон все тянулся, длинный, нескончаемый сон — от детства до наших дней; мальчик по-прежнему стоял, съежившись, закрыв ладонями лицо, и по-прежнему его сверлил взглядом Старик, задрав кверху трясущуюся на солнце седую свалявшуюся бородку; потом они погнались за мной. И опять мы были втроем, как и в начале сновидения, и опять Старик маячил поблизости, посапывал и невнятно бормотал; и мальчик бежал рядом, но с другой стороны, семенил босыми ногами по плотной рыжей глине; а я шел между ними двоими, невесомый и все еще невидимый для них, скрытый своими мыслями от всех, и раздумывал, как обошелся бы прокурор с мальчиком, если бы тот не проснулся; думал о себе.

Все в моем сознании смешалось и перепуталось, и все представлялось сном — вечер в честь начала учебного года, ночь у Вимбутасов, конкурс, прокуратура; и сейчас, как и во сне, я словно чувствовал занесенную над головой палку, а нечто — невидимое и невесомое — равнодушно проплывало стороной; равнодушно? Откуда это пристальное внимание к моей особе — и Шапкус, и прокурор, не говоря уже о том, в бакенбардах, который — я был уверен в этом — строчил мне письма с угрозами; неожиданно для себя я оказался в центре событий, уводящих меня на некий неведомый путь, и если бы не бабушка да не Соната… Если бы не они, не знать бы мне нипочем, что со мной сделалось и почему я так переменился, с того самого дня, как… Нет, каких-либо явных, бросающихся в глаза изменений вроде бы не было — я продолжаю ходить, спать, есть, видеть сны, хотя и довольно жуткие; я сижу на лекциях, пишу контрольные, танцую, бегаю к Сонате… правда, реже, чем раньше, но не потому, что так посоветовал прокурор — чтоб ему провалиться, — а потому что…