Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

Эта Агне! Говорит, флирт профессорской дочки с красным комиссаром… никогда добром…

Ха-ха-ха! Это чудовищно!

Не для тебя, а только для меня одной…

Вот именно — диву даюсь, что ты не улетаешь от меня, моя пташка. Белая ворона в голубую крапинку. И с бантиком.

Спасибо за комплименты. Но не кажется ли тебе, что они какие-то странные?

Ты слышала о белых воронах — людях, которые пришли в революцию из враждебных ей социальных слоев? Только вообрази, Мета, на что это похоже: барышня, профессорская дочь, гуляет с этими разбойниками, красными комиссарами… и не боится…

Перестань! Перестань! Не надо!

Ну почему?

Если уж не испугалась тогда… на чердаке… когда полиция и сыщики… Ой, ты не закрыл дверь, Казис. В коридоре кто-то ходит. Слышишь шаги?

А, дежурный… Дежурный комсомолец… Сегодня дежурит… дежурит… Сейчас посмотрю по графику, кто сегодня караулит редакцию и тем самым нас с тобой… белую воронушку из профессорского гнезда и ее зверского комиссара… Сегодня… Да это же Глуоснис, Мета! Наш стоик. Хочешь его повидать?

Что ты! Здесь? Ни в коем случае! И без того уже все подружки язвят, будто я… как нитка за иголкой… за тобой… А что я… если дома… если эта Агне…

Послушай, опять — Агне… Агне да Агне… Злой гений в юбке. Да что тебе эта Агне сейчас, когда все их былое великолепие с треском…

Я там живу, Казис.

Знаю.

Ну, а если знаешь…

Вот я и советую тебе: потерпи. Самую малость. Знаю, как тебе тяжело, но… Покамест нелегко и мне… Видишь эту гору бумаги? Все надо прочесть. Сегодня. Завтра. Послезавтра. Каждый день. Изо дня в день. А они все пишут… знай пишут да пишут… пишут слесари, гимназисты, новоселы — вдруг заделались государственными деятелями, романистами, поэтами. И критиками, конечно, — если посмеешь не опубликовать их творений. А приходится идти на это, дорогуша. И многое приходится делать — революция! Переворот! И не только экономический, политический, социальный, но еще и духовный, самый сложный и трудный из всех. А где труднее, Мета, там я. Там твой Казис. Так и маюсь, дорогая моя Мета… так и кручусь. Да ты снова взгрустнула? Полно, не надо… Приглуши-ка радио. Тише, тише. Еще тише, чтобы слышали только мы с тобой. Только наши сердца. Хорошо. Теперь уже хорошо… И как будто очень задушевная музыка… Нет? Тогда поищем другую… вдруг да найдем. Ну, ту… знаешь… нашу с тобой… ту… однажды весною — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Ума не приложу, отчего вдруг вспомнилось все то, что, казалось, было давно забыто, что осталось и сгинуло там, за чертой, которую я переступил в ту ночь; вспомнилось внезапно, ни с того ни с сего, стоило мне лишь увидеть Даубараса; я по-прежнему держал в руке початую бутылку вина, которую он привез с собой и угощал Лейшене, когда заявились мы с Сонатой; конец идиллии. Конец концом, но Даубарас не простит. Правда, он сделал попытку улыбнуться как ни в чем не бывало, попробовать шутить, непринужденно развалясь на диване, начал рассказывать анекдотец о русском, англичанине и американце; но все это выглядело весьма неубедительно и не могло прояснить того мрачного настроения, которое словно волнами захлестывало жилище Лейшисов вместе с осенним ненастьем, ворвавшимся сюда, когда вошли мы с Сонатой; в нашу сторону он старался и не глядеть. У самой Лейшене выражение лица было страдальческое; и она избегала смотреть на нас, особенно на Сонату, а та, словно подчеркивая свое недовольство, стояла у окна и, отведя занавеску, сосредоточенно всматривалась в ночной мрак, не обращая ни малейшего внимания ни на мать, ни на ее гостя, которого она не рассчитывала здесь встретить; обеим было как бы тесновато в этой не слишком просторной, но прихотливо обставленной комнате; здесь явно тесно было двум женщинам, пригласившим своих друзей; о Лейшисе я начисто позабыл.

Молчал и Даубарас, молчал и лениво перебирал пальцами по столу — задумавшись и вперив взгляд в стену напротив; по-моему, в мыслях он был довольно далеко от этого дома; возможно, он вспомнил Еву. Я так решил, потому что сам я, пусть не желая того, все еще думал о них — о Еве и Мете, с которыми меня свела судьба, и опять-таки через Даубараса; а он молчал и шевелил своими длинными пальцами, словно пианист, пробующий клавиатуру — что-то проверяя или мысленно взвешивая; вдруг пальцы его сжались в кулак, и кулак этот негромко, но довольно решительно стукнул о край стола.

— Что ж, увидим… да!

— То есть? — поспешно спросила Лейшене; и ее угнетало это затяжное, тягостное молчание, которое установилось после того, как я напомнил Даубарасу о Еве; то, что следовало за этим — все эти потуги на веселье, — разумеется, не имело смысла. — Что же мы увидим?

— О, покамест ничего, — Даубарас расслабил пальцы и почему-то заткнул бутылку пробкой. — Ничего, товарищ директор… ничего. А между тем… — он взглянул на часы.

— Может, вы… все-таки…

— Надо обязательно. Меня ждут.

— Ночью?

— Ночные мотыльки летают ночью. Дело привычное.

— Но ведь пока не рассвело, вы можете…

— Увы, увы… — Даубарас нахмурился. — Как ни приятно мне ваше общество, а… От обязанностей своих человек не избавлен даже ночью… От своего бремени. И от поездки в Вильнюс…

Он поднялся, застегнул ворот сорочки, поправил галстук.

— Мы будем сильно беспокоиться, — встала и Лейшене; она и впрямь выглядела огорченной.

— Все? — Даубарас зачем-то глянул на Сонату; похоже было, что только о Сонате он и спрашивает: все или нет; та даже не шелохнулась. Она по-прежнему стояла у окна спиной ко всем нам и все еще смотрела во мрак, будто что-то в нем потеряла; не видела она, разумеется, и меня. — Ну, а ты, милый юноша… я слышал…

Он так резко повернулся ко мне и прошил таким пронзительным взглядом, что я чуть не задрожал; скажет? Сейчас? Что он имеет в виду? Почему так смотрит? Знает?.. И что же, уважаемый, вы знаете?.. Что вы знаете?.. Что вы «слышали»? И почему так внезапно умолкли? Что собираетесь сообщить? Вот именно, победил, как бы возглашают эти глаза, впившиеся в меня, точно два сверла; ты, Глуоснис, победил на конкурсе, об этом писали газеты; напечатана даже эта новелла с фотографией и хвалебная статейка (была и такая), а потом… Знает ли Даубарас это потом, — как знаю я, или не знает? Но почему же он смотрит на меня таким знающим взглядом, червем вгрызается в самое нутро, и к чему эти дурацкие намеки? Сказал бы коротко и ясно: я знаю; а то режет тупым ножом… Может, ждет, пока заговорю я — о той ночи, разольюсь рекой, — не дождется, а то… Да чего ему бояться, человеку из другого яруса; ведь я больше не буду говорить о Еве, не обмолвлюсь и словечком; а он и не вспомнит; и ни о чем больше не спросит, — что было потом. Отдал? Отдал, ответил я ему тогда, это письмо я передал. Ну и что?.. Ну и ничего, товарищ Даубарас, она ничего не сказала мне; засмеялась и совсем ничего не сказала. Нашла, видите ли, над чем смеяться… Значит, нашла, если засмеялась… И снова я почувствовал, что думаю вовсе не о том, о чем следует, и что мои мысли также стремятся прочь от этой теплой, уютной квартирки; Даубарас собирался домой…