Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

Заныло сердце, я отвернулся; не хотелось ее видеть. Как спокойно она разговаривает, думал я, вспоминая ее голос в первый день войны, как вяло, серо звучит он сейчас; и что она сказала мне потом — в ту ночь, когда… неужели все — смеха ради, все так легко и просто…

Я довольно сердито тряхнул головой.

— Это хорошо, коллега.

— Ауримас, но ведь…

— Это большое утешение, сударыня.

Меня знобило — от этих слов; сударыня; от своей неожиданной развязности, причину которой я сам не мог осознать, от внезапно нахлынувшей ярости, которая вдруг, как клещами, стиснула мне горло.

— О! — воскликнула Марго; ее глаза двумя черными пульками стрельнули на меня. — О! — повторила она. — Семинара по хорошему тону у нас в вузе покамест… к сожалению…

И засмеялась — надменно, холодно, как Шапкус; я опрометью кинулся мимо нее наверх.

Мимо нее и Меты — пропади они пропадом; в конце концов, чего им от меня надо? Чего надо им всем — ну, точно сговорились, лезут в душу, на ощупь пробуют каждый нерв; дайте же мне побыть одному!

Знает! Она все знает, но этот голос… этот всезнающий тон… Неужели и то, что сегодня ночью у Лейшисов… валялся на диване и думал о ней… о Мете… знает?

И почему о ней, если…

…Пропади вы все пропадом, все до одного, думал Ауримас, без малейшего внимания глядя, как химик выводит формулы на черной, словно вся минувшая ночь, доске; химик был старенький, согбенный, точно крюк, и писал он забавными пунктирами, звонко стукая по доске, будто колотил посохом о пол; звенело в ушах, в голове, отдавалось в груди; пропадите пропадом! Чего вы от меня хотите? Вы, вы все!.. Ах, смешно мне… Я, Ауримас Глуоснис, смеюсь над вами всеми… и над тобой, моя милая сударыня, и над Даубарасом, и над Маргаритой — а вам это и в голову не приходит… Плевать я хотел на…

Выручил звонок, так как химик уже вполне определенно собирался поинтересоваться, почему промышленность для синтеза аммиака применяет главным образом давление в триста атмосфер, и поглядывал, само собой разумеется, на меня — глазами всезнающего пророка, так что вогнал меня в краску.

Ауримас очутился внизу, у самой столовой, несмотря на то что ему явно было нечего там делать: отбивная стоила червонец…

— Червонец? — переспросил Гарункштис, оказавшийся поблизости (впрочем, где ему еще быть, как не в столовке!). — Слушай, старик, я возьму… У меня сегодня выплатной день.

Выплатной? Ишь ты, никогда не скажет: получил гонорар, или зарплату, или аванс, всегда — выплатной день, как будто это придает ему, Мике, вес; по студенческим масштабам он действительно загребал немало; и обед Мике заказал поистине королевский — щи и жаркое из свинины да еще по большому бокалу пива; Ауримас ел с молчаливым наслаждением.

Откровенно говоря, не хотелось беседовать и с Мике, и он досадовал на себя за то, что с такой легкостью принял его щедрость; хоть и от чистого сердца, а все же — за все придется платить, и не только червонцами, которые ты берешь у него в долг, но и еще кое-чем похлеще — беседой о самых щекотливых делах; отступать было поздно.

— Ну, как твои новеллы? — спросил Мике, кидая на тарелку обглоданную косточку и вытирая носовым платком губы; этакий полностью довольный судьбой Мике Гарункштис. — Пойдут?

— Какие новеллы?

— Не прикидывайся, друг мой, младенцем. Будто я не знаю…

А откуда? — Ауримас заморгал глазами, будто в глаза ему сыпанули песком; откуда ты знаешь, Мике? Но ничего не сказал, сдержался, закусил губу, закрыв путь словам… Ну, а коль скоро ты все знаешь, то больше об этом нам с тобой…

— Итак, долг в стипендию, — проговорил он, будто и не слышал сказанного Гарункштисом. — В тот раз три, сейчас…

— Сказано: угощаю, — Мике выложил на стол деньги. — Когда-нибудь, может, и ты… вдруг и я окажусь на мели…

— Ты-то не окажешься.

— Ты уверен?

— Конечно.

— Не скажи… — улыбнулся Мике. — И что же ты думаешь все-таки?..

— О чем?

— Все о том же. О жизни.

— Хочешь знать? Очень? — Ауримас помедлил, потом красноречиво провел пальцами по шее. — Вот что! Ясно?

— Не понял, — откровенно сознался Мике.

— Видимо, придется бросать.

— Писать, что ли?

— И все остальное.

— И учебу?

— Буду искать работу.

— Ну, литературой в наше время… — покачал головой Мике. — Особенно если нет ни имени, ни опыта…

— А у кого есть?

— Кое у кого, Ауримас, есть. А у тебя… а у нас с тобой…

Ауримас плотно сжал губы, закусил чуть ли не до крови. «Никаких сомнений! Беги отсюда, юноша! От иллюзий… Если еще можешь, беги… Ведь, кроме грязи, здесь, милый друг…»

— А ты… тоже не веришь? — вдруг спросил он, выпалил напрямик; вопрос этот таился где-то глубоко внутри, и уже давно, — возможно, с той поры, когда он познакомился с Даубарасом, — не с Мике, а с Даубарасом; Мике не пришел туда, в радиостудию; знал? Уже успел прочитать в газете? Почему же он ничего не сказал ему, не удержал, не предупредил? Испугался? Чего же? Неужели Ауримас стал другим — после той статьи? Стал хуже? Чумной! Прокаженный! Или Мике никогда не верил ни в Глуосниса, ни в его слова, ни в способности, ни… Ничего хорошего от него Мике не ожидал…

— Нам в самом деле не хватает интеллекта, Ауримас.

Они переглянулись, словно только что познакомились, потом оба как по команде отвели глаза: Мике стал изучать пустой бокал, Ауримас — серую стену напротив; вся его жизнь представлялась ему как эта стена, вставшая между ним и его грезами. Серое житье, серая судьба. Жесткая, словно камень. Крепкая, как антрацит. Или цементная глыба — надгробие. И все прошибить придется самому, протаранить собственной головой… Прошибить? А то как же — не пальцем же проткнуть! Мозгляк…

Учеба? Литература? Будущее? Красивые слова! И правильные слова. Возвышенные! Но и они отскакивают от той же серой стены. Какая еще учеба! Какая литература! Какое тебе еще будущее! А есть не надо, что ли, — только почитывать книжечки, пописывать рассказики да бегать на танцульки, болтаться на речке, глазеть на камушки, рыбок. Наблюдать, куда плывут облака; с какой стати? И вынашивать какие-то мечты, надежды; зачем все это?

Да ведь нужно — и мечтать, и надеяться, говорят, это прекрасно, ну, а жить… А есть, а одеваться… платить долги… А помогать старой бабке… что там еще… Ах, многое, да только…

Писать? Кому она нужна, твоя писанина? Кому до нее есть дело? Если даже твои товарищи… а еще статьи, ехидные взгляды, письма… да еще совсем незнакомые люди… Спасибо! Спасибо вам, дамы и господа, низко кланяюсь. Он попытался. Вкусил. Вполне достаточно. Благодарю.

— Хватит забавляться! — сказал он вслух, точно в продолжение своих мыслей. — Решено: пойду работать. Где угодно. Кем угодно. Дальше так невозможно.