Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

Она, видимо, и впрямь не очень-то полагалась на меня, эта пышнотелая, широкоскулая и обильно накрашенная блондинка; недолго думая она уселась, заказала отбивную, с аппетитом съела ее и обглодала косточку; поэтесса Розмари определенно не разделяла воззрений своего «симпатяги». Не разделял их и я, хотя кусок не шел мне в горло; мне мерещилось, что и пресловутый «симпатяга», и славные ребята военные, угостившие попутчицу настоящим виски, были лишь плодом бурного воображения, сдобренного стаканчиком самогона где-нибудь в Сувалкии; я втайне опасался, что оно распространяется и на финансовые возможности столь неожиданно возникшей на вокзале моей ресторанной партнерши.

Так оно и оказалось — не хватило десятки. Но Розмари и не думала унывать.

— Вижу! Вижу! — воскликнула она, не обращая внимания на нервно переминающегося официанта с лоснящимися рукавами кителя. — Идет моя касса! Мой казначей. Если я, малыш, чего-нибудь пожелаю… — она победоносно взглянула на меня лихорадочно блестящими глазами.

И я увидел его — белобрысого студента в сером суконном пиджаке, которого приметил еще тогда, на открытии учебного года, и возможно, видел еще где-нибудь; паренька из Любаваса; он только что вошел, и от него еще пахло сыростью, осенними листьями; Розмари помахала ему рукой. Мне почудилось, что идет он нехотя, точно исполняет тяжкий для него долг; симпатяга? на меня он глянул исподлобья.

— Здравствуйте, — сказал он, едва глянув на Розмари; та, что-то невнятно пробормотав терпеливо ожидающему официанту, подхватила сумочку и с виноватой улыбкой удалилась, лавируя между столиками, куда-то в другой конец зала; там то и дело открывалась-закрывалась дверь чуть поуже, чем входная, но не менее полезная. — Опоздал, значит.

— Вроде бы нет, — ответил я, кивая на свободный стул. Официант перешел к соседнему столику. — Мы никуда не спешили. По крайней мере, я.

Это прозвучало почти как оправдание. Я поморщился.

— Вы что — не вместе? — по столику мышонком прокатился быстрый взгляд — по тарелкам и бокалам; паренек сосредоточенно думал. — Не с того же поезда?

— Нет, — ответил я. — Я с другого.

— Не из города ли?

— А если да?

— Я — просто так… Она вспоминала тебя.

— Кто — она?

— Ну… — он повел глазами в сторону, куда удалилась Розмари.

— Вот как… Меня?

— С того собрания, знаешь… — паренек сел; его ноги, обутые в сапоги на толстой подметке кустарной работы, выглядывали из-под столика. «Как у Гаучаса», — подумал я. — Твой рассказ мне понравился… тот, про солдата… Других я, правда, не читал… И хотя его… потом…

— Слушай, не надо об этом, — отмахнулся я. — Не надо, ладно? Ты из дома?

— Вот, встретить пришел, — паренек недоверчиво окинул меня взглядом. — Ночи теперь длинные.

— Зато звездные.

— Сегодня? Сегодня хоть глаз выколи… ни единой…

— Но вообще-то… Я — в целом… Ты интересуешься звездами?

— Звездами?

— Ну да… Что в этом плохого?

— Извини, коллега, но я… пока…

— Ну, знаешь — смотреть на звезды… Бродить по ночам и смотреть на звезды — разве плохо?

— Конечно, хорошо! — поспешил согласиться паренек и пронзил меня взглядом насквозь. — Очень даже хорошо… Здесь можно.

— Где — здесь?

— В городе. В Каунасе.

— А там?.. — я махнул рукой на темное окно. — Куда едут они?.. — Мимо окна в сторону моста действительно катил поезд. — Там, что ли, нельзя?

— Там не то… там вот как…

Он придвинулся ближе ко мне и осторожно приподнял со лба прядь светлых волос; шрам был свежий, недавно зарубцевавшийся, полоснули, видимо, ножом, в тот раз я ничего не заметил. Стало не по себе.

— И за что же? — спросил я, хотя чувствовал, что спрашивать глупо, о таких вещах не спрашивают. — А я и не знал, что ты…

— Как и ты… Только я в защите [25] Отряды народной защиты — в послевоенное время в Литве добровольные отряды по борьбе с вооруженными бандитами. .

— В защите?!

— Да. Удивляешься?

— Нет, что ты… У меня там друзья.

Гаучас, подумал я, там Гаучас, в Пренай или Любавасе, в отряде народной защиты. С фабрики человек пять…

— В Любавасе?

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Я, друг, все…

— В Любавасе… Только я очень хотел учиться… Больше всего на свете! Сызмальства.

— Больше всего?

— Может, это была ошибка. Так я иногда думаю.

— Не понимаю…

— Я хочу сказать: может, я слишком рано ушел из отряда… Другие там остались, а я… — паренек помедлил. — Но мне так хотелось учиться, товарищ Глуоснис, ведь я… пишу… — он покраснел.

— Рассказы? — без малейшего интереса спросил я, вспомнив юную учительницу на вечере у Вимбутасов; как ребячливо она склонялась своим круглым миловидным личиком к плечу этого паренька, как живо блестели ясно-голубые, будто обрызганные дождем глаза, а стройную шею трогательно обрамлял белый воротничок, связанный крючком по-деревенски; она помнила мое выступление на слете — какое счастье; и чрезвычайно изящно держала наколотый на вилку робко подрагивающий грибок — все у тех же Вимбутасов; вспомнив все это, я решил, что и паренек мне хорошо знаком.

— Стихи… Теперь мне иногда стыдно…

— Перестань! — махнул я рукой; начинается! Об этом я не хотел разговаривать ни с кем, а уж тем более с моим малознакомым собеседником; я отвернулся и подпер кулаком подбородок. Но и не глядя я словно видел свежий рубец на лбу, повыше брови (как же это я раньше его не заметил!) и слышал голос, произнесший в Любавасе, на миг перекрывший ресторанный гул; Гаучас в Любавасе, а ты… Я? Я вроде бы отвоевался, и, по-моему, назначенную мне норму свинца… в легкие навылет… И я тоже мечтал об учебе, и я тоже хотел писать… Писать, ты слышишь? Писать, хотя все это уже у меня, как говорится, в печенках…

Я покачал головой.

— Послушай, — сказал я, пытаясь думать о чем-нибудь другом. — Как тебя звать-то? Фамилия твоя как?

— Саулинас. Винцас Саулинас.

— Слушай, Винцас, — спросил я, — это правда, что ты вегетарианец? Или просто так… шутки ради…

Саулинас как будто не сразу понял, о чем идет речь, и взглянул на меня с большим смущением.

— Ну, мяса не ешь и всякое там…

— А-а… — он тоскливо кивнул. — Марта?.. Это она тебе?..

— Какая Марта?

— Ну там, у Вимбутасов… была в гостях… Ты понравился ей…

— Как я горд!

— Она добрая… Очень добрая, Марта… Правда, иногда любит поболтать… А что до мяса… — Он нахмурился и умолк, раздумывая: говорить или нет. — Значит, так: они резали свинью, — вымолвил он с некоторым затруднением и, уже чуть спокойнее, продолжал: — Они отобрали у нас свинью, мы не давали… У нас ничего больше не было… Тогда они свиную требуху… мне в глотку…

— Лесные?

— Кто же еще — они!

— Сырую требуху?

— Да… Пьяные. Я тогда только-только вступил в комсомол. Едва упросил: месяца не хватало. Слишком юных у нас не принимают. Кто винтовку не поднимет.