Михаил Холмогоров - Жилец

И память мгновенно подняла со своего дна нелепости, вычитанные из других книг. Как вредители, врачи Левин и Плетнев, отравили Горького. Сначала с помощью его секретаря простудили до смертельной горячки его сына Максима, а когда это не помогло – отцовское горе не сломило буревестника революции! – стали разрешать Алексею Максимовичу разжигать костры на даче. А ведь знали, гады, что дым вреден его больным легким. Другой враг народа, Ягода, чтобы извести товарища Менжинского, распорядился покрасить стены в его кабинете масляной краской. И верный сын партии, друг и соратник Сталина погибает, отравленный краской, от астмы. Так что Сева сгоряча и Ягоду в своих глазах реабилитировал. Обвинение против этого мерзавца было составлено так, что об истинных его преступлениях на процессе и не заикались. Да ведь и Берия, по тогдашним газетным разоблачениям, – не палач советского народа, а английский шпион. Вот тоже повод для размышлений: как-то странно выглядел заурядный шпион при такой высокой должности в государстве. А ведь это совсем недавно было, уже после смерти Сталина, чего боялись сразу правду сказать? С Берией была связана еще одна загадка. Отлученный со своего двора, Сева ездил гулять к двоюродным братьям на Покровку. Там над ним почти не издевались сильные ребята, принимали в игры, а когда однажды Сева забил гол, эту новость не без насмешки передавали из уст в уста года полтора. Там Сева прошел еще одно испытание. Играли в казаки-разбойники. Сева вдвоем с Димой Устимцевым оказался в стане разбойников, и, удирая от казаков, они оказались на чердаке. Дальше ход был один – пройти на высоте третьего этажа по карнизу метров тридцать. Димка, уже не первый раз проделавший такой путь, дал единственный совет: «Смотри только в небо». Сева в азарте игры преодолел это расстояние. Потом, когда спустился вниз и посмотрел на целых тридцать метров по карнизу шириною меньше ступни вдоль брандмауэра, коленки подкосились от страха.

В один прекрасный день Димка Устимцев удивил. Он бегал по двору и кричал:

– Ура! Да здравствует товарищ Берия! Он дедушку освободил!

Оказывается, Димкин дедушка – врач-вредитель, разоблаченный Лидией Тимашук. А с сыном генерала МГБ, инициатором дела врачей, Сева учился в одном классе. Оба почему-то не любили друг друга, но вражда была совершенно детская, неполитическая. У него в классе был еще один мальчик, ближайший Севин приятель, который исчез при загадочных обстоятельствах одновременно с недругом. Это было в шестом классе, когда с Севой случилось несчастье – у него начался костный туберкулез, и, хотя застигли болезнь на самой ранней стадии, на целых полгода Сева загремел в больницу. Как раз в этот год объединили мальчиков и девочек, и Сева вернулся в класс, наполовину опустевший от старых приятелей. В больнице же он был единственным двенадцатилетним шестиклассником: туберкулез – болезнь городских окраин, Сева попал в среду неинтеллигентных подростков, легко отвадивших его от привычных систематических занятий, и возвращение в родной класс оказалось процессом весьма мучительным: он выбился из общего ритма развития, безнадежно отстав в учении, а в знании иных реальностей далеко опередив ровесников. Короче, он стал отпетым двоечником. Кроме ребят, перешедших в бывшую женскую школу, из Севиного класса исчез генеральский сын. Рассказывали потом, что какой-то старинный друг его мамы забрал их в Оренбург, где усыновил детей бывшего замминистра и сменил им фамилию. Но и Севин приятель тоже пропал.

Он пришел к ним в четвертом классе, и как-то, когда Сева, обиженный генеральским сынком, посетовал ему, ответил: «Да он всегда такой противный был. Мой папа с его отцом работал, и мы в одной школе учились в первом и втором классах». Друг жил в доме на углу площади Маяковского и Садовой-Триумфальной, у них были две тесные комнатки, одна из них проходная, и ждали квартиру в высотном доме у Красных ворот. Но квартиру им дали не такую роскошную, как ожидалось, а гораздо скромнее – двухкомнатную в Сокольниках. Сева несколько раз ездил к приятелю в гости, а когда вернулся из больницы, первым делом позвонил ему.

– Здесь таких нет.

Как нет? Может, телефон сменили? Сева не поленился, съездил. Ему открыла незнакомая женщина и подтвердила: здесь таких нет. Высотку у Красных ворот, как много лет спустя узнает Сева, строили для высших чинов Министерства путей сообщения. Но папа генеральского сына служил по другому ведомству. Еще какое-то время спустя Сева нечаянно узнает, что в структуре МПС были политотделы – партийный комиссар и заместители, причем первый – генерал МГБ. Пока Сева лежал в больнице, прошла серия арестов в верхушке этого ведомства. Всех, кто не угодил в процесс Абакумова, через год-полтора выпустили. Когда в восемьдесят шестом году Сева прочтет в «Вечерке» некролог с сообщением, что гражданская панихида состоится в Доме железнодорожника, его догадка подтвердится. А уже в годы перестройки это имя назовет в интервью поэт и бывший зек. Но это все будет, а пока Сева чувствует себя вовлеченным в самый центр исторических событий.

И столько мыслей обрушилось на голову четырнадцатилетнего мальчика, впору с ума сойти. К лету власти созрели и выпустили постановление «О культе личности Сталина и его последствиях». Сама формулировка – «культ личности Сталина» – какая-то очень уж робкая и никак не соответствует «последствиям». Речь идет о немыслимых преступлениях, а тут какие-то невинные славословия, подумаешь – честолюбие вождя тешили. И как-то так у них получалось, что какой-нибудь полузабытый Всеволод Вишневский со своим блеклым «Незабываемым 1919-м» едва ли не главный виновник кровавой эпохи. О властях, уличив в преднамеренных умолчаниях и лжи, Сева стал говорить «они». Как взрослые.

Наконец, этот странный звонок с Лубянки. «Это квартира Николая Андреевича Фелицианова?» Старый брюзга дядя Коля, по документам расстрелянный, на какое-то время вырос в Севиных глазах, превратился в героя.

А мама стала, как на работу, еженедельно ездить на Кузнецкий мост в приемную КГБ. Она искала следы дяди Жоржа, своей двоюродной сестры, сгинувшей во Владивостоке в тридцать восьмом году. Тетю Ванду взяли как дочь полковника царской армии. Тогда же арестовали и ее брата дядю Владислава. Но тому повезло. С ним в камере оказался умудренный тюремным опытом старик, который посоветовал дать какие-нибудь такие показания, чтобы никого из друзей и знакомых не зацепить. «Я здесь стольких невинных навидался – никого отрицание не спасло». И дядя Владислав на ближайшем допросе «раскололся». Он объявил себя шпионом фашистской Германии, завербованным учителем немецкого языка. Но к шпионской деятельности не приступил, поскольку резидент умер. «А что ж ты раньше не признавался?» – «Так вы ж меня обвиняли в том, что я польско-японский шпион. А я хоть и поляк, но к их разведке никакого отношения никогда не имел, так же как и к японской». Ровно через полгода после ареста дядю Владислава выпустили. Он погиб на войне в сорок третьем году, командуя артиллерийской батареей на Курской дуге. В некрологе в дивизионной газете сообщалось: «Геройски погиб сын старого русского солдата…» А дочь старого русского солдата так живой из лап НКВД и не выбралась. В справке о реабилитации ее смерть датировали тем же 1943 годом, хотя мама после долгих самостоятельных расследований поняла, что кузину Ванду расстреляли вскоре после ареста. Почему-то в органах в период реабилитации действовала мародерская истина «война все спишет», а потому именно ее годами завершали приговор «десять лет без права переписки». Формула приговора – для внешнего использования, чтобы родственники расстрелянных не теряли надежды и с еще большим энтузиазмом возводили светлое здание социализма.