Михаил Холмогоров - Жилец

– Ошибаетесь. Разума. Люди поняли, за кем стоит реальная сила.

– За кем реальная сила, я понял еще в тысяча девятьсот двадцатом году. Именно поэтому сижу тихо, ни в какие заговоры не лезу, своих взглядов не демонстрирую. По мере сил зарабатываю на свой хлеб. На кой черт я вам сдался? Видите, «за что?» я уже и не спрашиваю.

– А на тот черт, дражайший Георгий Андреевич, что мы с вами хоть и говно, по-ленински говоря, но – мыслящее. Сомневающееся. Догадливое. И нет такой щели, где интеллигент может укрыться от карающей руки советской власти. Нас еще терпят, пока не вырастили новой, такой, какая нужна. А советской власти нужна такая интеллигенция, которая знала бы свое дело и не более того. Во всем остальном полагалась бы на политику партии, верила б слепо и безоговорочно в каждое слово, напечатанное в газете «Правда». И, повторяю, ничего бы не анализировала, ни о чем бы не догадывалась.

– Это уже не интеллигенция. А как раз то, что подходит под формулу товарища Ленина. Да только вряд ли удастся воспитать такую. Умственный труд немыслим без сомнений и догадок. Вы просто добьетесь молчащей интеллигенции. Которая не будет бегать по Москве со своими догадками и вываливать их первому встречному.

– «Молчи, скрывайся и таи»? Не поможет. От русского интеллигента, знаете, эдакая эманация исходит. Ее не скроешь ни молчанием, ни открытым враньем. Впрочем, вранье-то нас бы устроило.

– Имел случай убедиться.

– В вашем положении подобные шутки неуместны. Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. – Лисюцкий начинал злиться. Он терял управление мыслью, разговором, собственный план утрачивал стройность и последовательность, он ведь уж добрый час бьется, а к цели так и не приступил. Но главное-то – кураж, утренний кураж исчез и не подавал признаков жизни. Ум не поспел за вспышкой ненависти, и Лисюцкий, сам того не ожидая, брякнул: – А что до вашего молчания, так оно, Фелицианов, не абсолютно. Не далее как двадцать седьмого января, беседуя на скамеечке со своим гимназическим приятелем, вы позволили себе такой пассаж. Я не вижу большой разницы, сказали вы, между каким-нибудь красногвардейцем и тем охломоном, что вашего Баумана пришиб. Вся разница в подстрекателях. Одного какой-то Дубровин науськал, другого Ленин, а хороши все. Это ваши слова, Фелицианов?

Будто по лицу ударил! Бросило в жар, жар отпрянул, и холодный пот заструился по груди.

– Что ж вы так побледнели, голубчик? А-а, догадываюсь. Вы все пытались скрыть от нас свою встречу с троцкистом Смирновым. Как видите, не вышло. У нас не любят игры в прятки. Смешной человек этот Смирнов. Все в революцию играет. Никак не поймет, что время революций прошло, страна уже другая. И народ за покой, за то, чтоб его не трогали, вчерашнего вождя на первом же суку повесит. Ну ничего, пусть поиграет.

«Жорж, возьми себя в руки, возьми себя в руки, Жорж», – подавал себе напрасные команды, а в голове путались дурацкие вопросы, память обозревала шалман, дворы и переулки, скамейку на Страстном… Да, там какая-то барыня из бывших выгуливала собачку, миловалась пара напротив, мастеровые за спиной пришли чинить бордюр… Ну и что с того? Все это теперь несущественно, главное, сам греха на душу не взял.

– Откройте окно, мне душно.

– Нельзя. Простудитесь. А мне, повторю еще раз, вы нужны здоровым. И не надо так волноваться, я просто-напросто показал вам, что ОГПУ не даром ест свой хлеб. Вы все силы положили, тайну берегли, а она нам не нужна. Сегодня не нужна. Когда понадобится – вспомним. А можем и не вспоминать. Если будете хорошо вести себя и активно сотрудничать с нами.

– А где гарантии? Не вы ли мне только что объясняли, что интеллигенция обречена? Очень убедительно и доходчиво.

– Я, я. Но всякое правило подтверждается исключением. Я и думаю остаться именно таким исключением. Хотел бы вам посоветовать сделать то же. И, как видите, прилагаю силы, чтобы помочь. Поймите, дорогой, советская власть надолго, на всю нашу жизнь, вы ее, хоть сто лет проживите, не перетерпите. Недолог день, когда весь мир будет наш.

– Да, я это слышал. Троцкий, помнится, в Одессе проповедовал, когда французы ушли. Только что-то Льва Давыдыча последнее время все меньше видно. Болеет много.

– Не в Троцком дело. И не в его бреднях о мировой революции. Дело в том, что мир, западный мир давно понял, что Советский Союз – это реальность. И с реальностью приходится считаться. Друг перед другом и в газетах для своего быдла можно сколько угодно надувать щеки, но сами-то вершители судеб давно ищут способы активного примирения с нами. А связующие нити отнюдь не у Чичерина – они в руках Феликса Эдмундовича. Для умного чекиста нет никаких границ – даже в те государства, которые официально не торопятся признать Советы. И мы с вами, Георгий Андреевич, сможем вполне безнаказанно гулять по любой столице мира.

– Может быть, может быть. Но в моем положении думать об этом неуместно. Пора о душе позаботиться.

– Душа не убежит. Без нашего, кстати говоря, дозволения. А я вам предлагаю участвовать в той власти над миром, что нам доступна. Фелицианов, пойми, мы уже давно, хоть и неявно, владеем всей планетой. Еще несколько лет, и правительство в Париже, Берлине или Вашингтоне будет формироваться в Москве. Никто этого и знать не будет, только покорные избиратели, как стада баранов, пойдут голосовать за того президента, который устраивает товарища Сталина. А народу своему пусть лопочет, что вздумает, может, и самые антисоветские речи, только делать будет по-нашему. А ты и я будем сидеть в кафе на Монмартре или играть в рулетку в Монте-Карло и тихо наблюдать, как свершается наша воля.

Странное дело, Лисюцкий озвучил те картины, что мелькнули в сознании Георгия Андреевича в тот миг, когда рука тянулась к пресс-папье. Он видел и столик под тентом на Монпарнасе, и газету «Фигаро» с итогами последних выборов в английский парламент и фотографиями депутатов, избранных усилиями вездесущего ОГПУ. Смешно, право.

– Во-первых, я не давал вам основания называть меня на «ты». А во-вторых, как я полагаю, чашечка кофе на Монмартре весьма дорого мне обойдется. Вы же каких-то действий потребуете.

– Вовсе не обязательно. Действовать буду я.

– А я прикрывать. Спасибо, увольте. К тому же властолюбие не входит в число моих достоинств.

– А речь не идет о власти. Тут охотники и без вас найдутся. Вы все страдали, что не можете найти точку созерцания. Так я вам ее даю. Самая выгодная и безопасная точка созерцания – не «под» и даже не «во», а при власти. Вы все видите, все понимаете, с вашими мозгами и анализируете великолепно. А при желании можете влиять на события.

– Вот уж чего меньше всего хотел бы – так это влиять на события. Это уже не созерцание. Да и точка для созерцания не самая чистая. Она потребует порой и замутнить взор. А взору нужна свобода.