Михаил Холмогоров - Жилец

– Рассчитывать всегда надо на свои силы. Так что мы можем представить Шестикрылову?

– Боюсь, что толком ничего. Много проблем с начальными главами, а ему именно они и нужны. И вообще… Как говорится, дураку полработы не показывают.

– Но у нас есть великолепные отрывки, написанные Свешниковым.

– У меня, признаться, они вызывают наибольшую тревогу. Как бы тут чего не вышло. Они явно выбиваются из общего стиля.

– Зато как написано! Я был бы не против, если бы общий стиль подчинился свешниковскому слогу. Это было бы новое слово!

– Дыхания не хватит. То, что хорошо для краткой новеллы, даже для повести не годится.

– Допустим, вы правы. И что нам делать? На сегодняшний день Леонтий Васильевич написал если не больше, то качественней всех. А по вашей логике, всю его работу надо выбрасывать в корзину. Не пробросаться бы. Таланты на дороге не валяются. Вы своими доводами загнали меня в угол. И Свешникова тоже.

– А может… – Мысль заработала в бешеных оборотах, угроза сквозь комплимент прозвучала нешуточная. – А может, вы предложите новеллы Свешникова там, на воле? Сколько ведь всяких журналов и издательств…

– Сколько б ни было, к нам они отношения не имеют, нас нигде не знают и не имеют права знать. Мы предприятие закрытое. Для всех, кроме журнала «Заря над Пресней». А там ждут от нас только одного – «Хладный Терек». Роман в четырех частях. Срок сдачи рукописи – июль 1927 года. А на дворе – июнь. Семнадцатое число.

– Так отдайте «Заре». И пусть казачок их напечатает под своей фамилией. Не все ли ему равно? А потом критики будут восхищаться его ростом, стилевым многообразием. Я вам хоть сейчас рецензию выдам. Или Глеб Шевелев, тот лучше меня владеет современным критическим жаргоном.

Штейн призадумался.

В рассуждениях Фелицианова, несомненно, что-то есть. Может, рискнуть, попробовать?

Шестикрылов приехал на третий день после того, как фельдсвязью ему прислали пакет с рукописями Свешникова. Спиридон был в бешенстве. Так на него подействовали писания несчастного Леонтия. Писателю средней руки трудно перенести тексты, очевидно талантливые и столь же очевидно недосягаемые для него самого, непосильные его скромному дару. Классический строй русской прозы обманчив тем, что каждому кажется доступным. Главы, написанные Поленцевым или Чернышевским, не тревожили Спиридона: я так тоже могу, даже лучше – я пишу густо, по-народному, а у них все как-то жиденько. Даже превосходство какое-то ощущал Шестикрылов. Слышал бы Спиридон, как тот же Чернышевский по поводу манеры его письма высказался: «Такую прозу можно писать километрами левой ногой, не снимая носка». И тут же экспромтом наговорил четыре периода в духе густой шестикрыловской прозы. Новеллы же Свешникова были остры и блистательны. Они дразнили. Они оскорбляли простого писателя и точно указывали его истинное место. А такого Шестикрылов перенести не мог.

Спиридон не забыл обид литературной молодости. Как издевались над его робкой неопытностью и слабой образованностью все эти Бунины, Зайцевы, декаденты и прочие буржуазные выкормыши. И где они теперь? Но дух, дух остался. Не весь вытравили!

В особняк редактор «Зари над Пресней» явился не один. Его сопровождал вежливый и молчаливый молодой человек в костюме с претензией на элегантность. Штейн понял, что дело плохо. Очень плохо. На полуслове оборвал Фелицианова – они обсуждали очередную главу – и выпроводил его.

А Фелицианов, уходя, долго еще чувствовал насмешливый взгляд гостя. Неспроста он тут возник.

Все трое закрылись в кабинете Штейна. Оттуда доносился громовой бас Шестикрылова. Старик бушевал. «Сволочь» и «контрреволюция» звучали в его устах словами из разряда ласковых. Штейн, видимо, пытался увещевать классика, голос его был тих, робковат, неуверен. А молодой человек при них не издал ни звука.

Явление Лисюцкого ужасом окатило Фелицианова. Работа и сносный режим оттеснили куда-то на край сознания его истинное положение на белом свете. Сейчас, увидев двойника, Георгий Андреевич испытал страх. Страх неизъяснимый, не поддающийся никакому словесному выражению, никакой логике. Арестант – а кто ж он еще? – то судорожно вспоминал разговоры в общей камере, то свои замечания в адрес Штейна и его сочинения – нет, все не то. Зачем здесь Лисюцкий, что ему надо?

Через час, за который Фелицианов исходил комнату из конца в конец, не в силах сосредоточиться ни на одной мысли, за ним пришли конвойные.

– Руки к затылку!

И так повели по коридору в кабинет Штейна. Точно таким же образом привели остальных. Театр! Впрочем, Глеб Шевелев имел вид напуганный. Чернышевский, напротив, держался с достоинством, но без вызова, как Тигран или насмешливый Поленцев. Свешников, сорванный с места в минуту вдохновения, явно был раздосадован. Сесть не предложили, поставили строем вдоль стены.

Во главе стола восседал Шестикрылов, гэпэушники – Штейн и Лисюцкий – по обе стороны от него. Штейн сидел, вдавленный в кресло, был красен, глаз не поднимал, зато Лисюцкий смотрел на все происходящее с веселым любопытством, едкая улыбочка играла на его лице. Ему почему-то особое удовольствие доставляло то обстоятельство, что заключенные в недоумении переводят взгляды то на него, то на своего товарища Фелицианова, видя в их сходстве какой-то подвох. И только Шевелев улыбнулся ему с явным облегчением, будто разрешилась трудная задача.

Шестикрылов тоже был красен, но не от смущения, он не остыл от бурного нагоняя, который только что устроил Штейну. Сегодня он не актерствовал и в искреннем облике был свиреп. Чем его так проняло?

– Вы тут, я вижу, уютное контрреволюционное гнездышко свили, господа хорошие. Забыли, где находитесь? Так я вам напомню! Вы все тут арестанты, поняли, по каждому расстрельная пуля плачет, вот! Наше ГПУ дало вам последнюю возможность послужить рабоче-крестьянской власти. А получило саботаж! Это в какие ворота влазит – считаные дни остались, и что вы мне представили? От первой части дай бог треть, второй почти нет. А роман с конца прикажете печатать? Кто тут у вас отвечает за композицию?

Штейн карандашом, который вертел в непоседливых руках, молча указал на Георгия Андреевича. Фелицианов не стал дожидаться нового вопроса.

– За композицию отвечаю я. И не вижу причин для таких обвинений. Мы все-таки роман пишем, а не побасенки.

– Но-но! Разговорчики тут развели. Ты еще ответишь за побасенки! Партия дала вам точный срок, и вы обязаны в него уложиться. А что вместо этого? Упражнения в декадентском духе? Лиловые сумраки? Игры сиреневых теней на лице гимназистки? – Шестикрылов, заводясь от каждого слова, затряс рукописью и сорвался с крика в истошный бабий визг: – Это что вы мне подсунули! В советский пролетарский журнал? Контрреволюция в чистом виде.