Михаил Холмогоров - Жилец

А в красный день календаря 7 ноября 1938 года получилось так, что пришлось остаться дома – Первовские на праздники уехали в Москву. Не любил Георгий Андреевич этого праздника. Слишком хорошо помнил те дни семнадцатого года: мужика-красногвардейца, Раечкины истерические концерты, ее беременность и аборт… А погода в этот праздник почти всегда омерзительная – то слякоть, то метель, то мороз падет на бесснежную почву, и вообще этот месяц, осенний по календарю и зимний на улице, самый неприятный в году. А впереди – два дня вынужденного безделья, и пойти некуда.

Но запахи в доме с утра были такие аппетитные! Они слегка кружили голову и исторгали слюну – дрожжевое тесто, корица, гвоздика, кориандр, еще какая-то пряность, которой и слова-то не подберешь, а слух ласкают звон противней и сковородок, грохот ухвата о чугунки. Георгий Андреевич и проснулся от этих звуков и запахов. Окно было затуманено пленкой измороси, снизу сосредоточенной в кругленькие капельки, значит, на улицу носу не высунешь – да и не надо, пожалуй. Предадимся лени и неге! Достал с полки «Повести Белкина» и с одной только «Метелью» провалялся до самого обеда. Поразительное сочинение. Сюжет литературен насквозь. И как столь ходульный вымысел прикажете облить слезами? Иронией – вот как! Ах, какая досада – нет Первовского, некого цитаткой порадовать. А доктор большой охотник до тонких штучек. Ну вот хотя бы это: «…и наконец единогласно все решили, что видно такова была судьба Марьи Гавриловны, что суженого конем не объедешь, что бедность не порок, что жить не с богатством, а с человеком, и тому подобное». На этом бы и остановиться, в таком чуть печальном и житейски-мудром ласковом уху ритме, а Пушкин, вот стервец, с вольтеровской едкостью завершает: «Нравственные поговорки бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что можем выдумать себе в оправдание». А эта шутка – для Ариадны, для ее злого и острого ума, и Георгий Андреевич, тяжко вздохнув, что не двадцатый год на дворе, когда одна мысль об этой женщине выбрасывала фонтаны вдохновенных догадок, в одиночестве предался наслаждению от строк: «Я вас люблю, – сказал Бурмин, – я вас люблю страстно…» (Марья Гавриловна покраснела и наклонила голову еще ниже.) «Я поступил неосторожно, предаваясь милой привычке видеть и слышать вас ежедневно…» (Марья Гавриловна вспомнила первое письмо St.-Preux.)»

К обеду Лидия Самсоновна вышла в нарядном бордовом платье с кружевным воротом над полной грудью, и ложбинка убегала за крахмальную белую пеночку, втягивая вглубь разбуженное воображение. Но воли фантазиям Георгий Андреевич не дал, он усмехнулся слегка над собой и с чинной иронией поздравил хозяйку квартиры с великим пролетарским праздником. И букетик запоздалых осенних цветов неизвестной породы преподнес. Немножко смешно: точно такие доцветали на клумбе у самой Лидии Самсоновны.

Навстречу цветам было исполнено искреннее изумление и благодарность. Букет немедленно водружен в хрустальную вазу, но на столе ему места не нашлось, поставили на пианино. Стол, как в старину говаривали, ломился от яств. Яства же были таковы: семга, украшенная ракушками сливочного масла, соленые и маринованные грибки, домашнего изготовления колбаса и тонко нарезанное копченое мясо. Коптильню соорудил Лидии Самсоновне местный умелец, и она целый месяц испытывала новинку. Очень волновалась, понравится ли Георгию Андреевичу результат ее экспериментов. Салатов было три и совершенно разные. Темно-зеленый старинный штоф таил в себе влагу, настоянную на корешках калгана и лимонных корочках.

И вся эта роскошь – для него одного. Гостей Лидия Самсоновна не ждала.

Первую стопочку Георгий Андреевич по привычке хотел отставить, не допив и половины, но хозяйка с ласковой настойчивостью попросила:

– А вы попробуйте до конца, это очень для здоровья полезно. И вкусненько, – добавила после недолгой паузы.

И в самом деле вкусненько. Лимон кисловат, а калганчик вяжет, и никакой сивухи. А вилка уже летает над плошкой с груздями, подцепляет молоденький грибок, он хрустит на зубах и требует еще стопочки – приятно, право.

И тихий разговор завелся. Фелицианов ничего ведь не знал о своей хозяйке. Она нездешняя, она из-под Гродно, это в Польше теперь, от поляков и бежали в двадцатом году. Папа умер по дороге от тифа в здешней больнице, а то бы до Москвы доехали, его туда звали. Он железнодорожник был, начальник станции. У мамы на руках и умер – она фельдшерицей устроилась. А потом сама заболела и тоже умерла. Так Лидочка пятнадцати лет от роду осталась в незнакомом городе круглой сиротой. Если б не Григорий Лукьянович, совсем пропала б…

– А кто такой Григорий Лукьянович?

– Муж мой покойный. Просвирин. Я-то по рождению не Просвирина, я Цахович, не бойтесь, это белорусская фамилия.

– Чего ж тут бояться-то, – засмеялся Фелицианов. – Как там у Пушкина: «Будь жид иль…» Ах, черт, забыл: «Будь жид иль та-та-та… татарин…» В общем, есть у него такие строчки. А что Григорий Лукьянович?

– А он взял меня к себе жить. Нет, не подумайте, он тогда еще не овдовел, и Елена Павловна, супруга его, со мной много занималась, чтобы я экстерном за школу сдала, и Григорий Лукьянович занимался, а когда мне аттестат выдали, в Ржев на курсы отправил. И я уже сама учительницей стала. А жила у них, и Елена Павловна умерла при мне, у нее рак желудка был. И вот Григорий Лукьянович один остался, а он совсем по дому ничего не умел. Я и превратилась в хозяйку. Мне тогда уж восемнадцать лет стукнуло, уж год прошел, как схоронили Елену Павловну. Он мне предложение сделал. И хорошо, скажу я вам, жили мы с ним десять лет.

– И что, любви у вас не было? Ну к юношам, я имею в виду. Молодым, сильным.

– Нет. Да и зачем? Григорий Лукьянович ласковый был человек. А мне ласки достаточно.

Тут как раз третья или четвертая стопочка проскочила в горло, и Георгию Андреевичу самому нестерпимо захотелось ласки. Он смотрел на Лидию Самсоновну размягченным, чуть затуманенным взглядом, а ведь в ее пышных формах есть что-то ох как притягательное. Она ведь очень правильно, гармонично сложена, совсем ведь не квашня, как показалось поначалу – нет, и талия есть, не на мой обхват, но это ж талия! И кто сказал, что у меня какой-то свой обхват, чушь все это, вбил себе в голову…

Куда пропадает бдительный самоконтроль в иные моменты нашей жизни?

И тут вкус семинариста. Почему-то даты смерти празднуются у нас с гораздо большей помпезностью, чем рождения – то есть дней, когда Бог одарил нас гением. Но в семинариях учат жития святых, дни рождений которых, если они не были царями, никакой хроникер не фиксировал. Мы ведь именины здравствующих отмечаем по дате ухода из жизни хранителя. А может, еще и некрофилия у нашего вождя: он завидует бывшим до него и подлинно великим, и в их смерти для него больше радости. До столетия дуэли у горы Машук целый месяц, а юбилейные торжества чуть ли не с Нового года идут по всей стране. Вот и в наш Зубцов забрели.