Михаил Холмогоров - Жилец

Все-таки надо набраться духу. Какая она, эта Маргарита Тимофеевна? Дети скупы в портретах, так что за словом «мама» – самым интимным во всех языках – слушатель видит лишь собственную мать. Что я ей скажу?

Бог подскажет.

Георгий Андреевич решительно поднялся и направился в дом. Тьма прихожей на минуту ослепила его, но глаза быстро привыкли: свет все же пробивался из щелочек, и можно было даже рассмотреть номер квартиры на двери, но он и так знал, что справа. Электрический звонок не работал, пришлось стучать, и не сразу отозвались.

– Я с фронта, Сережин однополчанин. – Простенькая фраза эта далась с трудом, хотя тысячи раз повторял ее по дороге, на имени запнулся.

– Проходите, пожалуйста.

Входя, Георгий Андреевич не посмел поднять глаз, и в комнату его проводила как бы тень женщины в летнем голубом платье с незабудками и темном, довольно ветхом шерстяном платке. Первое, что увидел в комнате, – комод в простенке между окнами, а на нем – большая фотография Сережи в белой футболке с распахнутым воротом. Взгляд его дерзок, и весел, и юн. Когда-то, когда сам Георгий Андреевич кончил гимназию и был еще Жоржем, его взгляд был так же дерзок, и весел, и юн. Но и в чертах лица обнаружилось какое-то сходство, которого не чувствовалось в солдатской форме: там было другое сходство – в суровости лица и отсутствии возраста. Война переменила наши лица. Под фотографией лежал чуть помятый армейский треугольник с адресом, выведенным тщательной рукой ротного писаря Савельева.

Маргарита Тимофеевна оказалась совсем еще не старой женщиной, яркой, наверное, блондинкой, и если бы не горе… Если бы, если бы! Мелькнуло, но тотчас прогнал ощущение, будто видел когда-то эту женщину в другой, ранней жизни, когда был молод и волен, как ветер. Оно обманчиво: как только встречаешь чем-то тебе симпатичного человека, всегда кажется, что знал его тысячу лет. Скорее всего, это от Сережиных рассказов о доме, о маме. Он как-то пожалел, что второпях не взял ее фотографии. Нет, оно и к лучшему, что не взял – уберег от нескромных чужих лап. Солдат живет на юру.

Под живым Сережиным взглядом трудно говорить о нем в третьем лице и в безнадежно прошедшем времени. А говорить надо, для того ты сюда и пришел.

– Я Георгий Андреевич Фелицианов.

– Мне Сережа писал о вас. Он был очень к вам привязан.

– Да, мы действительно на фронте держались вместе, что странно при такой разнице в возрасте. Он был мне интересен – думающий юноша и очень современный – такой искренний романтический идеалист. Он много читал и совсем не впустую, меня иногда поражали его обобщения. Война, конечно, не для таких мальчиков… – Он запнулся, пожалев о нечаянно вылетевшем с языка: еще не хватало рассказов о грязи и грубости, об оскорбленном самолюбии – а они потому и держались вместе – только что догадался! – инстинктом защиты не от армейских тягот, а вот именно достоинства.

– Говорите, говорите, мне это важно. Вы же знаете, в этом возрасте они все скрытные, я могла только со стороны наблюдать, как он взрослеет. Он… он хорошо вел себя на фронте?

«Чисто родительская, материнская форма вопроса, – заметил Георгий Андреевич. – Ну да, для матери что фронт, что пионерский лагерь: ребенок и в разлуке должен вести себя хорошо».

– Там люди быстро проявляются. Он никогда не ныл, не жаловался, а главное – ни на кого не перекладывал своей работы. Он говорил, помню: «За меня мою жизнь никто не проживет». Очень точный афоризм, а главное – помогает все перенести. Это он от вас слышал?

– Его отчим воспитывал.

– Да, Сережа рассказывал. Его Владимиром Леонидовичем зовут. Мне со слов Сережи он показался человеком интеллигентным и порядочным.

– Он тоже погиб. Здесь, в Москве, во время бомбежки. Двадцать девятого марта. Его сильно ранило, а десятого апреля, в пятницу, скончался.

На фронте почему-то казалось, что в Москве совсем безопасно, хотя сами перед армией столько бомбежек перевидали… Но там этого не чувствуешь, там слишком все близко. А Москва далеко, и все опасности вроде как миновали. Поди ж ты, война и здесь достает. В три дня она потеряла и мужа, и сына. Горе ее бесслезно, видно, все уже давно выплакано, и сейчас эта женщина поразила Фелицианова гордой стойкостью – прямая спина и поджатые губы. Она даже красива в этот момент, хотя сейчас не время для красоты.

Время горе делить.

– Я должен вам чем-то помочь. Вообще помогать. Я, право, не знаю, чем именно могу быть полезен, но я чувствую какой-то свой долг перед Сережей… Я его и тогда чувствовал, когда мы с ним оказались рядом, и я обязан был его оберечь… Так трудно, так стыдно остаться живым. Ведь должно было быть совсем наоборот, я уже достаточно много прожил… А вот меня только ранило.

Наверно, выжившие после войны так и будут оправдываться перед павшими, перед их женами, матерями. И что, этот крест – на всю оставшуюся жизнь? Да ведь и сейчас, сию минуту, мы сидим в московском тихом доме, пьем чай с сухарями, а где-то на юге, как сообщают сводки, страшные бои, а значит, один за другим умирают, калечатся, и не так благополучно, как я со своей ключицей, совсем молодые люди. И это каждую минуту – один, другой, третий. А в тылу одна за другой остаются одинокие женщины.

– Чем же вы мне поможете? Мне ничего не нужно, а теперь, когда их нет, тем более. Вы лучше расскажите о Сереже, нет, не как погиб, конечно, а как он жил, о чем думал, говорил.

Георгий Андреевич стал теперь едва ли не каждый день ходить в Троицкий переулок, он уже знал, где хозяйка держит ключ от двери – на табуретке под ведром, хранящимся на случай отключения водопровода. Они с Маргаритой Тимофеевной постепенно привыкали друг к другу, она уже беспокоилась о его здоровье, и не из вежливости, а выдавая тревогу, когда он бывал особенно бледен и плохо выглядел.

Сотрудникам конторы, где работала Маргарита Тимофеевна, еще в мае раздали огородные участки на станции Марк. В конце июля она собралась туда за молодой картошкой, и, разумеется, Георгий Андреевич вызвался ей помочь.

К Савеловскому шли пешком давно не хоженными улицами и переулками, и Георгий Андреевич вбирал в себя впечатления утренней свежей Москвы, как провинциал, впервые попавший в город. Через Палиху вышли к Новослободской, и тут при виде Бутырской тюрьмы Маргарита Тимофеевна стала задумчива, грустна и тревожна. На какой-то пустяковый вопрос ответила невпопад, Георгий Андреевич посмотрел на нее внимательно, спросил:

– Что с вами?

– Кажется, я совершила ошибку. Я вчера спустила с крыльца корреспондента «Правды». Он пришел ко мне с какой-то заметкой в дивизионной газете, где говорилось о Сережиной гибели, стал требовать интервью, чтоб я рассказала о Сережином детстве, каким он был пионером, комсомольцем… А я не могу. Это кощунство, правда ведь? У меня ребенок погиб, а он хочет наживаться на его смерти и чтобы я наживалась на своем горе. Нет, это непереносимо! Я… я не смогла справиться с чувствами. Надо было просто отказаться, а я резкостей наговорила.