Наринэ Абгарян - С неба упали три яблока

– Какие… семь месяцев? Какое… кесарево?

Главный врач окинул его усталым взглядом, плотно надвинул котелок на брови, зарылся носом в ворот пальто.

– Я так понимаю, вы до сих пор не верите в беременность своей жены? Ну ничего, получите на руки ребенка, тогда посмотрим, как запоете.

И, спешно нацарапав на листке бумаги адрес, он растворился в темноте.

Приехавший через несколько дней Мукуч рассказал Василию, что в Маране впервые за последние полвека появились люди из долины, интересовались Анатолией, повезло, что заглянули сначала к Ясаман и, на свою беду, представились журналистами, начитанный до чертиков долинной прессой Ованес не растерялся и, покрутив пальцем у виска, стремительно их выпроводил, уверив, что в Маране никогда не было жительницы с таким именем. Покружив по деревне еще полдня и не добившись от других стариков никаких вразумительных ответов, гонцы из низовья благополучно уехали восвояси и больше не появлялись.

Спустя неделю, завернув в газетный обрывок баночку со шпротами и пачку печенья, Василий отправился с визитом к главврачу больницы. Наспех нацарапанный бумажный листок прикрепил булавкой на груди, к подкладке пиджака, скорее для подстраховки, чем для подсказки, – заглядывать в записку не было никакой нужды, запомнил он адрес с первого прочтения: Кирпичный квартал, улица Белых Жасминов, 8. Дом доктора ютился на изгибе вымощенного булыжником узкого проулка, если идти по нему с раскинутыми руками, можно было дотянуться до стоящих напротив чугунных оград. Вопреки названию улицы, кустов жасмина вокруг не наблюдалось, дворики были наглухо устелены бетонными плитами, а из приземистых кадок, стоящих там и сям вдоль стен, торчали разлапистые стебли искусственных растений. Василию было тоскливо и душно среди безликого однообразия, среди серых нелюдимых домов, окна которых были плотно завешены непроницаемыми тяжелыми шторами, он шел, хватая ртом холодный ноябрьский воздух, иногда останавливался, чтобы откашляться и освободиться от сковывающего нёбо привкуса городского смога.

Дверь открыла миловидная молодая женщина, провела в гостиную, Василий подивился скромности убранства – комната была обставлена старой мебелью, а обивка на подлокотниках кресла, в которое он осторожно опустился, прохудилась так, что местами выглядывала грубая бязевая подкладка. Женщина представилась Марией, извинилась, что мужа нет дома – сегодня он на дежурстве, протянула ему письмо Анатолии, включила верхнюю лампу – пластиковые рожки, моргнув несколько раз, залили комнату тусклым желтоватым светом, а потом тактично вышла, оставив его одного. Василий развернул испещренный печатными буквами (Анатолия писала так, чтобы ему легче было разобрать) лист бумаги, найдя в первом же предложении слово «любимый», тяжело вздохнул и принялся читать, беззвучно шевеля губами. Увы, ничего нового он не узнал, Анатолия рассказывала, что все хорошо, что главное продержаться до семи месяцев, а там можно будет и операцию делать.

Василий выглянул в прихожую, но никого не обнаружил – двери в другие комнаты были плотно прикрыты. Застеснявшись беспокоить людей, решил уйти, не попрощавшись. Вернувшаяся через минуту с чашкой чая и бутербродами Мария никого уже не застала, зато обнаружила на журнальном столике баночку со шпротами, пачку печенья, конверт и клочок бумаги с корявой инструкцией «ПИСМО ДЛИЯ АНАТОЛЬИ А ЕДА ВАМ».

Василий шел сквозь сумрачный ноябрьский вечер и плакал от счастья. Наконец-то он поверил, что Анатолия лежит в больнице не по причине тяжелого заболевания, а потому, что носит под сердцем его ребенка. Странное дело, но убедить его в беременности жены удалось не ее письмам и не взгляду врача скорой помощи, когда тот, аккуратно надавливая Анатолии на живот коротковатыми толстыми пальцами, внезапно вскинул на нее удивленные глаза и произнес неуверенным шепотом: «не может этого быть!» – и даже не справкам, которые в день скандала разложил перед ним веером молодой главный врач больницы. Убедила его в этом скудная обстановка его дома – человек, руководящий большой клиникой и живущий в таких стесненных условиях, не мог обмануть, думал Василий и, конечно же, был прав: имеющий множество возможностей своровать и не поддавшийся соблазну, по определению, не может лгать.

Ровно через семь дней, завернув в обрывок газеты баночку с сайрой и пачку печенья, он снова засобирался с визитом к врачу. Последнюю неделю он провел в тягостных раздумьях – как только схлынула первая радость, душу сковал тягучий, сумрачный страх. Они с Анатолией давно уже не молоды и скоро покинут этот мир. На кого они оставят ребенка? Да и Маран не годится для его проживания, маленькому ведь много чего нужно – школа, игры, общение со сверстниками. Кем он вырастет среди стариков, провожая их одного за другим на тот свет?

Василий поделился своими страхами с заглянувшими в гости Мамиконом и тером Азарией. Извечно придерживающиеся диаметрально противоположного мнения по любому вопросу, в этот раз они были на удивление едины, хотя высказали суждение в неизменной своей взаимоисключающей манере:

– В унынии нет Бога… – многозначительно изрек тер Азария.

Мамикон перебил его, не дав договорить:

– В кои веки петух в твоем курятнике снес яйцо, а ты печалишься. Радоваться надо!

Тер Азария глянул на него искоса и возвел к потолку глаза. Мамикон подмигнул Василию и расплылся в щербатой улыбке:

– Никак я тебя смутил, святой отец?

– Можно подумать, я тебя первый день знаю!

– Вот с того дня, как ты меня узнал, твоя жизнь и приобрела истинный смысл!

Тер Азария хмыкнул, но промолчал. Пошуршал камнями четок, потом убрал их в карман.

– Я тебе так скажу, Васо, – кашлянул он. – Без ведома и желания Бога миг человеческого счастья в дни и недели не превратится. Он так и останется мигом – мимолетным и скоротечным. Раз тебе даровали счастье, прими его с благодарностью. Не оскорбляй благих намерений небес недоверием, будь достоин дара, которым они тебя наградили.

– У меня уже был такой дар. Целых три дара, три сына, – сипло возразил Василий. – Бог мне их подарил, а потом забрал…

– Значит, так тому суждено было быть.

– Тер Азария, разве такие слова могут утешить? – обиделся Василий.

– Он дальше своего Священного Писания не видит, потому и утешает так, что хочется запереть его в погребе и закопать в земле ключ, чтоб не выбрался, – хмыкнул Мамикон.

– Вот охламон! – беззлобно огрызнулся священник.

– Васо, я тебе простыми словами объясню, – отмахнулся от него Мамикон. – Скажу честно – если бы я попал в такую ситуацию, тоже бы себе места не находил. Но мужик на то и мужик, чтобы сомневаться, но не отступать. Я дело говорю?