Винцент Шикула - Мастера. Герань. Вильма

Имение было близко. В легких, еще прозрачных сумерках, заволакивавших край, желтели, как бы излучая неяркий трепетный свет, приземистые обшарпанные стены, однако их обшарпанность сейчас сглаживалась, была почти незаметна, потому что белые и сероватые пятна мягко сливались с желтой окраской, которая так же медленно догорала, обретая все более блеклый оттенок. Сквозь кроны неказистых акаций, которые сейчас казались могучими, образуя перед строениями молчаливую защитную ограду, просвечивали кровли житниц, конюшен, хибар и даже коньки сушилен и амбаров. Потяни чуть ветер, он, может, принес бы оттуда запахи аммиака и парного молока, запахло бы ромашкой и полынью, а потяни ветер резче, он донес бы, наверно, пахучесть хвои, так как неподалеку чернел уже знакомый нам лес, в котором так приветливо, а сейчас, пожалуй, еще приветливее и обольстительнее, чем днем, белели редкие березы.

Но ветер не тянул. Стояло безветрие. Раскаленная солнцем земля, не успев еще достаточно поостыть и набраться влаги, дышала сушью; где пахло клевером, где травой, а где отдавало чабрецом, но сильнее всего благоухало хлебами, которые вот-вот уберут и свезут на подводах под песни жнецов и жниц и вечно сиплых возчиков и кучеров; а потом во дворах, на гумнах, на токах близ амбаров или прямо в амбарах их обмолотят на молотилке или твердыми, веселыми цепами, чтобы вдоволь хватило муки на пирог и на пахучий хлебец, от которого можно будет, постучав по нему задумчиво пальцем, по праву отрезать ломоть и со смаком наесться.

Из леса, с полей еще доносился птичий грай. Свистал дрозд, куковала кукушка, там-сям летали и суетились скиталицы ласточки: жалко, не к кому в гости слетать! С земли поднялся, вспорхнул жаворонок: попробую-ка еще раз! Он пел и пел, спать ему не хотелось. А вдали — кур-кур, кур-кур — горлицы исполняли ноктюрн. Воробьи, поскольку всегда в большинстве, пожалуй, немного портили общее впечатление, однако и они закатили настоящий концерт, только все переругивались, перебивали, высмеивали друг друга; а какой-то злыдень, возмущаясь, сурово честил свою разболтавшуюся подругу, упрекал ее в чем-то и от ярости чуть не клевал. Разошелся и сорокопут-дождевик, не зная второпях, кому подражать, он запел просто так, по-любительски, но при этом замечательно трелил, свистел, жаловался, заливался, вытягивал шею, изображая порой и нежность, протяжно улещивал, потом вдруг выдал стаккато и, выпалив всю обойму, презрительно фыркнул: эй вы, артисты плевые, слыхали?! На ячменное жнивье, отужинав, вышел фазан — прогуляться и, наверное, покрасоваться перед незрячими днем совами, козодоями и нетопырями своим гребнем и, уж конечно, пестрым, по-петушиному нахохленным хвостом; он издал короткий, но выразительный крик, потом щеголевато огляделся и гордо понесся дальше. Отозвались и куропатки; может быть, за минуту до этого их кто-то вспугнул с какой-нибудь межи или клевера, либо они всполошились на дороге, где бегали стайкой, склоняясь друг к другу головками, переваливаясь и косолапя. А может, им просто захотелось взмыть ввысь, они ведь свободны, из-за этой-то беспредельной свободы они и раскачались, разбежались, затем ускорили бег, развеселились, и тут же у них заработали, затрепетали крылья, и, когда птицы взлетели, из стайки вдруг сделалась стая: радуясь и шаля, они растянулись над ширью хлебов еще больше и потому, когда опустились, плюхнулись все в разных местах, сперва перекликались, а потом умолкли: из хлебных колосьев вытряхивалось, осыпалось зерно, вот уж и впрямь замечательно! Да, лето — отличная штука! Что бы мы, куропатки, без лета делали?! Наклевавшись досыта, они теперь клюют лишь бы клевать, без охоты, без интересу, зобики у них уже полные, но кто знает, может, какое зернышко еще и поместится. Нет, не поместится? Тогда пошли! Они снова скликаются, но тем, что до отвала наелись или боятся, что у них из клювика зернышко выскользнет, не хочется отвечать. Иди-то спать! Что, что?! Никак и перепелка к нам затесалась? А почему бы и нет? Но ведь мы идем своей дорогой! Спать идите, спать! Идем, уже идем! Куропатки, идите спать! Не кричи, мы не глухие! Думаешь, мы не слышим тебя? Да если бы и не услышали, мы же знаем, где мы, знаем эти ржи и это поле, и то, и еще вон то, и знаем, что мы не очень далеко друг от друга. Спокойной ночи, перепелка, мы пошли спать!

Вдруг Штефка насторожилась; заметив, что кто-то идет навстречу, она чуть выпрямилась, пытливо вскинула голову и вскоре с удивлением обнаружила, что это Имрих. Сперва она даже обрадовалась, а потом ее охватило беспокойство.

Откуда он тут взялся? Куда под вечер наладился? Неужто в Церовую? Но почему сейчас? И почему именно этой дорогой?

Она опять поглядела на тропку, сердце у нее застучало сильнее. Она невольно остановилась: не ее же, в самом деле, он тут дожидался?

Остановиться все равно бы пришлось: они уже стояли нос к носу, мешая друг другу пройти. Имро улыбался, а Штефка почувствовала, как ее бросило в жар. Должно быть, она вся красная, и Имро это видит, хотя она и улыбается, прикрывая улыбкой смущенье: господи, только бы побыстрей все кончилось!

И чтобы приблизить этот момент, она заговорила первая: спросила Имро, куда он идет, куда путь держит.

Он выпятил нижнюю губу и, склонив голову к правому плечу, полушутливо подвигал им; он тоже волновался, правда меньше, но волновался — уж если об этом можно писать здесь, то почему не признать? Да, он волновался, а двинул плечом, только чтоб себя немного взбодрить. — Я был у вас в имении, — ответил он почти спокойно. — Да вот ушел, надоело.

— Правда? — Взгляд Штефки оживился; выражение лица сделалось другим — и от неожиданности и от радости, что разговор наконец завязался. — У нас был? А кто там? Еще сидят? А кто именно?

Имро сказал, что гостей еще много. Назвал несколько имен. А потом, верно для того, чтобы Штефка не задавала лишних вопросов, обронил еще фразу-другую; сказал и о том, о чем она не спрашивала.

Помолчав, он чуть перевел дух и вновь заговорил о себе: — Я пошел туда поглядеть: хотел знать, о чем толковать будут.

Штефка смотрела на него с любопытством. Иногда взгляд ее поворачивался к имению — оно виднелось шагах в двухстах, самое большее — двухстах пятидесяти.

Птицы, будто по чьему-то велению, притихли и улеглись спать, только изредка что-то попискивало, а в вечернем воздухе даже промелькнула ласточка и коротенько прочиликала «доброй ночи».

— Я думал, что ты дома, — сказал Имро, — знал бы, что тебя нет, и не пошел бы туда.

Штефка недоверчиво улыбнулась и сказала: — Не завирай! Все равно не поверю. Только что ты говорил совсем другое.

— Не вру я! — Взгляд Имро становился все вкрадчивей и соответственно окрашивался и голос: Имро втолковывал ей, убеждал, что он на самом деле пошел в имение ради нее. — Я весь день тебя дожидался, да все попусту.