Александр Федута - Учитель

– Да, пропускают ведь не по псевдониму, а по паспорту к нам. Пусть будет Яновский, раз уж так ему хочется.

… Утром Яновский пришел к Дому Печали. К его удивлению, пропуск был заказан. Михаил Яковлевич, против ожидания, был любезен и даже предложил чаю. У шефа сидел кто-то важный из столичной администрации, поэтому молодому человеку предложили некоторое время провести в комнатке, дверь в дверь выходившей в одну приемную с кабинетом редактора (номенклатура приемные с такими неравнозначными кабинетами называет "распашонками", предполагая, вероятно, что у младенца одна ручка заведомо ущербнее другой). В комнатке было душно, кремовые пыльные шторы висели на окне, преграждая доступ свету, так и норовившему подглядеть, чем там занимается в тиши и полумраке светило отечественной журналистики.

Светило отсутствовало долго. Михаил Яковлевич успел попотчевать гостя чайком со все тем же диким сахарином, после чего молодой человек включил стоявший – почему-то на газетном столике – компьютер-пентиум, вошел в Интернет и проторчал там добрый час. Наконец Михаил Яковлевич заглянул, и его любезная улыбка свидетельствовала, что хозяин «ждут».

– Ваня, проходи, садись… – Редактор привычно попыхивал трубкой, черкая красным фломастером по распечатке сверстанной газетной полосы. – Нет, ты посмотри только, куда они фотографию государя засандалили! Да за такое во времена Николая Павловича… Хотя, откуда ты знаешь о тех временах? Ты же молодой совсем. – «Молодого совсем» окинули оценивающим взглядом, после чего редактор вышел из-за дубовейшего, невообразимо дубового рабочего стола, сел за стоявший в уголке между двумя красного дерева креслами газетный столик (брат-близнец того, на котором стоял компьютер в другом рукаве «распашонки»), налил в стакан минеральной воды, бурлившей как Нева, подкрадывающаяся в день наводнения к сторожевым львам на набережной Екатерининского канала, и залпом запил какую-то таблетку. – Садись.

Яновский сел в кресло напротив. Только сейчас он разглядел, что у него действительно было кресло, а редактор сидел на маленьком диванчике, раскинувшись и покойно глядя сквозь тонированные очки – точную копию непроницаемо тонированных стекол его правительственного «Вольво». На столике лежала папка – его, Яновского, папка, с его рукописью. Он узнал бы эту папку даже на ощупь. Даже ночью, с погашенными свечами, в кромешной тьме, он узнал бы ее, потому что в ней, в этой папке, хранилась его надежда на светлое будущее, его невидимые миру слезы, в которых этот самый мир чуть позже должен был потонуть.

– Я прочитал…

– Фад… …дик…! – Захлебывание не только возобновилось, но даже и усилилось и обрело какую-то дополнительную паузу между слышимыми слогами, причем пауза заполнялась бурным клекотом: так клекочут мелкие пичужки, вообразившие себя орлами. Редактор же мирно обкуривал гостя, созерцая сквозь стекла очков его волнение.

– Ты не перебивай… Написано недурно. Я бы даже сказал, почти хорошо. В молодежную редакцию с таким стилем взяли бы и в мои времена. Помнится, Женька Дудышкин писал почти так же.

(Дудышкин, бывший журналист и литератор, почти ровесник главного редактора главной газеты, поверив в либеральные намерения царствующего императора, пошел заниматься коммерцией, но прогорел, а на оставшиеся деньги открыл в Вильне не то публичный дом, не то еще какую-то подобную контору, промышлявшую интимными услугами мужской плоти. Но редактор об этом знал хорошо, а для гостя Дудышкин, как и Боткин с Анненковым, были живыми легендами отечественной журналистики, отчего впору было не то что клекотом захлебнуться, а помереть прямо в этом кресле. И помер бы, да хозяин вежливо плеснул в хрустальный стакан воды.)

– … да, или почти так. Времени прошло много, как ты понимаешь, многое успел забыть. – Тут он лгал откровенно, потому что стиль Женьки Дудышкина он помнил слишком хорошо. Так же он помнил свою первую девчонку (не бабу, а именно девчонку, у которой он, уже опытный улан из корпуса маршала Понятовского, сам был первым, – светловолосую, чуть наглую, постанывавшую под ним и подрагивавшую крупом, как лошадь). Так же он помнил свою первую статью, лихо выправленную Бестужевым Александром Александровичем, вытравливавшим всякого рода «местечковости» и «полонизмы». Так же он помнил первую книгу, написанную за заезжего и заезженного певца и проданную за солидное вознаграждение, пропитое, впрочем, в первые три загульных вечера в столичном кабаке. У него вообще была исключительная память, и он с ужасом думал о тех временах, когда ему придется писать мемуары (Господи, лучше уж помереть пораньше!).

– … в общем, неплохо, только… Многословный ты какой-то. Посмотри: ты вот здесь пишешь о лошадях, лакеях там, прочей шушере. Неужли нельзя просто написать: «Гости съезжались на дачу»? Можно? Можно. Я выправлю, не дергайся. Теперь вот ты здесь опять – о начитанности героини. Ты мне скажи: она у тебя – дура?

– Дура?!

– … причем набитая дура. Ты это сам поймешь, не волнуйся так. Не пиши, что она читала Пелевина или Сорокина, ясно, что дура, так напиши: «Марья Гавриловна была воспитана на постперестроечных романах и, следственно, была влюблен… на…» Так лучше… Михал Яклич!

Михаил Яковлевич, словно понимая, о чем через мгновение попросит его шеф, вошел с очередной бутылью минеральной воды, запотевшей ото льда, откупорил бутыль, наполнил стакан редактора, плеснув и гостю. Но, под взглядом затонированных стекол-очков, долил стакан гостя до половины и исчез. Начавший было клекотать и захлебываться молодой человек втянул в себя содержимое стакана и оцепенел. Фломастер редактора гулял по его рукописи свободно, непринужденно, радостно. Возникало ощущение, что редактор даже не задумывается над тем, что делает, что пишет, как правит:

– Ну, что это за имя… Ганц Кюхель… что? Где ты такие имена видел? Возьми что-нибудь литературное. От реки, от городка какого-нибудь. Ну, Ленские с Онегиными всех уже за…али, возьми станцию почтовую – Выра. Как теперь фамилиё евойноё-твоё-моё?

– Вы…

– …рин, правильно. Или Лужин. Или, если повыкобениваться хочешь, возьми Мармеладова или Плюшкина. Но – Ганц Кюхель… что?

– …гартен… Фад… …дик…!

– … за…али. А здесь вот так.

Текст действительно становился лучше. На глазах он усыхал, лишался влаги. Фразы становились точными, решительными, как будто бы оставаясь своими, но уже и чужими будучи.

– Ты не стесняйся, – попыхивал между тем табачным дымом живой классик. – Не стесняйся, говорю. Ко мне многие ходят. Андрюша Кавунчик ходит. Я его, правда, не правлю. Он за другим ходит. Поболтать ходит.

Юный Андрей Кавунчик, более известный в обществе под литературным псевдонимом «Краевский», издавал малотиражную элитарную газету «Айчынныя запiсы» и считался крупным «демократом в перспективе». Заодно он писал драмки и фарсики, один из которых каким-то чудом прочел Сосницкий и поставил в своем театре-студии «Сосенка». Это было та-ак далеко-о…