Александр Федута - Учитель

АЛЕКСАНДР ФЕДУТА

УЧИТЕЛЬ

– Фад… дик… Фад… дик…

Молодой человек бежал следом, задыхаясь, и сквозь это "задыхаясь" до уха редактора долетали какие-то обрывки слов. Обычно он не обращал внимания на подобные мелочи, но всхлипывания и стоны этого молодого человека пробудили в нем что-то сентиментальное, он тронул за плечо Селифанова, и тот, понимая, какую именно просьбу вложил шеф в это движение, послушно притормозил.

В стекло уткнулось бледное лицо задыхающегося.

– Фад… дик!..

– Я пятьдесят четыре года Фаддей Венедиктович, но это не дает вам право метаться за мною по всему Петербургу. Вы это понимаете?

– … ма…

– Очень хорошо. Присаживайтесь.

Молодой человек, так и не сумев перевести дыхание, втянулся во внутренности синего редакторского "Вольво". Здесь дыхание едва не восстановилось, но когда молодой человек понял, кто сидит рядом с ним, дыхание опять заняло:

– Фад… дик!…

– Ну, ну, хватит. Вы мне надоели! – редактор поймал себя на том, что сказал это в точности голосом Олега Павловича Сосницкого, любимого своего актера, давно уже не приезжавшего в Петербург с ангажементами. – Или Вы начнете говорить членораздельно, или я тебя высажу прямо здесь. Все поняли?

Понятливый юноша, еще не будучи в состоянии говорить, кивнул головой.

– Очень хорошо. Теперь объясните мне, почему ты четвертую неделю за мной мотаешься по всему Питеру?

– У меня… – из рук юноши вывалилась папка.

– Роман?

– П-п-повести.

– Это плохо. За повести Букера не дают. И Антибукера не дают. И печатать их не берут.

Юноша опять начал задыхаться.

– Успокойся, парень. Я пошутил!

Юноша опять начал задыхаться и схватился рукой за роскошное кашемировое горохового цвета пальто редактора.

– Как зовут-то тебя? Шура, Петя, Михаил Афанасьевич?

– Ваня… Иван Петрович…

– А фамилия?

– Яновский.

– Поляк, значит?

– Украинец.

– А почему тогда Иван Петрович? Ты же Миколой должен быть! Николаем Васильевичем каким-нибудь! А фамилию смени. Псевдоним нужен звонкий, четкий, пронимающий. Белкин какой-нибудь.

– У Сенковского уже был такой псевдоним.

– Что – Сенковский? Дядя твой, что ли, Сенковский? Что ты за него переживаешь? У Сенковского псевдонимов было, может, сотни три, а тебе нужен единственный! Понимаешь? Небольшой, запоминающийся, чтобы в кроссворд можно было вставить. Из двух слогов. Но – не украинский. Белкин подходит. Бери. Дарю.

Они свернули по улице имени Основателей Мировых Религий к высокому зданию рядом с баней. "Вольво" остановился мягко, без рывков. Не дожидаясь, пока Селифанов откроет дверцу, редактор вполне демократично выкарабкался из салона сам. Это далось ему нелегко: он был крупным, возраст и жизненное положение позволили ему нажить несколько вполне руководящих болезней. К тому же, он безбожно курил трубку, а потому иной раз задыхался не меньше, чем этот чудной юноша, пытавшийся обогнать его автомобиль.

– Пошли.

Молодой человек с папкой, едва не оброненной им в снег, поплелся за гороховым пальто к дверям Дома Печали (так журналисты со стажем, помнившие времена не столь демократические, называли корпус Дома Печати, где располагались редакции). Дверь на тугой пружине захлопнулась прямо перед его носом, он с трудом отворил ее вновь и бежал за так и не обернувшимся после удара двери гороховым пальто.

– Это со мной – сказал редактор взявшему под козырек охраннику и пошел дальше, к лифту. Самый влиятельный из журналистов – его слова было достаточно, чтобы у молодого человека не попросили пропуска или хотя бы удостоверения личности.

Лифт растворил свои дверцы перед редактором, точно знал его, точно ждал появления этого прокуренного дорогим табаком пальто, цветом и фасоном выделявшегося на общем фоне так же, как одетый в него человек выделялся на фоне коллег стилем своих колонок и фельетонов. Лифт открылся, редактор вошел в него, так и не погасив трубки, а за ним влетел удостоившийся неслыханной милости мальчишка совсем еще, какие уж ему повести писать? Повести – это жизненный опыт нужен, мозги нужны, образование нужно… А здесь…

На пятом этаже лифт остановился плавно и мягко, как "Вольво" на утрамбованном снегу, дверцы растворились, и редактор вышел, пошел по коридору, и встречные, ласково и с пониманием величия своего шефа, кланялись ему, здоровались с ним, кому-то он даже пожал руку, а девушку со странным псевдонимом "Мариэтта Буздуган" он потрепал по слегка припудренной щеке…

…и вошел в собственную приемную с вывешенными на стены черными африканскими масками, подаренными ему объехавшим полмира другом-соперником с виленских еще времен Сенковским; здесь секретарь (не секретарша!) Михаил Яковлевич утонул в сброшенном на него с плеч шефа горохового цвета кашемире, не смущающем его запахом, ибо сам Михаил Яковлевич курил тоже трубку, но менее дорогой табак, по рангу; …

… и вошел в собственный кабинет, все так же не оборачиваясь, ибо подразумевалось, что там, за спиной, все происходит в точности с им обдуманным планом. То есть, кашемир уже водворился в черного дерева гардероб, гостя также раздели и теперь держат в приемной, пока шеф не соблаговолит отозваться. Но вот редактор уселся за стол, нацепил очки и, набивая трубку, позвал глуховато:

– Иван Петрович, заходи.

Поскольку никого другого в приемной, кроме Михаила Яковлевича и гостя не было, а Михаил Яковлевич в точности помнил, что его зовут не Иваном Петровичем, гостя впустили в кабинет, а следом внесли кофе. Сахара не было: хозяин боялся диабета, потому травил окружающих не только табаком, но и сахариновыми дикими таблетками, пользы от которых не было никому.

– Где папка?

– Фад… дик…!

– Послушайте, Иван Петрович, Вы меня уже догнали, потому папочку позвольте все-таки посмотреть. Интересно, ради чего можно было гнаться за авто с такой скоростью.

Гость послушно протянул выцветшую синюю канцелярского картона папку с машинописным текстом, кое-где выправленным орешковыми чернилами.

– А компьютера у Вас нет, Иван Петрович… – Это был не вопрос уже, но и не утверждение факта, а некоторое соображение небожителя, сошедшего с небес к вылепленному из праха и прометеевой слюны человечку, чтобы вдохнуть в него подобие жизни. – Хорошо…

Папка легла на стол, заваленный бумагами.

– Так о чем рассказец?

– П-п-п-повесть!

– О чем, я спрашиваю, а не что. Повесть – это у солидных людей. У Вас, молодой человек, повести быть не может. Ладно, я прочту, – сказал редактор, видя, что юноша вновь начинает задыхаться. – Михаил Яковлевич, проводи гостя и выпиши на него пропуск на завтра. На Николая Васильевича Белкина.

– Ивана Петровича Яновского.