Фридрих Горенштейн - Улица Красных Зорь (сборник)

– Это атеисты, богохульники, нарочно подстроили, – сказал Сидорыч, тот самый лысый, который сделал ранее Юрию Дмитриевичу замечание за неснятую тюбетейку, – это они чтоб над чувствами верующих посмеяться. Нет, верно сказано: с врагами надо бороться сперва крестом, потом кулаком, потом и дубиной.

Сидорыч ходил со списком, выискивал свидетелей. Подошел он и к Юрию Дмитриевичу как непосредственно замешанному в стычке, и Юрий Дмитриевич как-то машинально сказал фамилию и место работы. Потом Юрий Дмитриевич пошел к выходу, держа девушку за плечи и прижимая к ее рассеченной брови свой носовой платок. Девушка покорно шла с ним рядом, она была в полуобморочном оцепенении. Они пересекли двор, и Юрий Дмитриевич усадил девушку на гранитный парапет забора ограждения, там, где нависающие ветки деревьев кидали тень. Бровь была рассечена неглубоко, но синяк наливался всё сильнее, приобретая фиолетовый с желтизной оттенок.

– Надо бы холодную примочку со свинцовой водой, – сказал Юрий Дмитриевич. – Тут, кажется, недалеко аптека.

– Холодно, – шепотом сказала девушка.

Она так дрожала, что каблуки ее босоножек постукивали. Юрий Дмитриевич пересадил ее из тени на солнце, но и сидя на раскаленном граните, она продолжала дрожать.

– Они опять убили его, – сказала девушка.

– Тише, – сказал Юрий Дмитриевич, – вам нужен покой, вам нужно лечь… Где вы живете?

– Вот здесь колет, – сказала девушка. Она взяла руку Юрия Дмитриевича и положила ее себе на грудь у левого соска. Грудь у нее была упругая, девичья, и Юрий Дмитриевич невольно отдернул пальцы.

– Это сердечный невроз, – сказал Юрий Дмитриевич. – Вы не волнуйтесь, это просто нервы… Вы не ощущаете боли в руке или лопатке?

– У меня ладони болят, – сказала лихорадочным шепотом девушка, – и ступни… Где ему гвоздями протыкали… – Девушка замолчала и вдруг неожиданно слабо, но счастливо улыбнулась. – Любовь, любовь, – повторяла она. – Как жаль, что я никогда не увижу свое сердце… Я хотела б его расцеловать за то, что оно так наполнено любовью ко Христу.

Пальцы у девушки были холодные, пульс учащен.

«Надо бы вызвать «скорую помощь»», – подумал Юрий Дмитриевич. Он оглянулся, ища глазами кого-либо из прохожих, чтоб попросить позвонить, и увидал, что к ним торопливо приближается какой-то странный старик. У него были лохматые седые брови, длинные седые волосы и седая длинная борода. На голове – старая фетровая шляпа, глубоко натянутая. Издали Юрию Дмитриевичу показалось, что он в рясе, но это оказался просто старый потертый плащ, который старик носил несмотря на жару. Ноги старика были обуты в спортивные тапочки, а на шее, рядом с крестом, – небольшой овальный портрет Льва Толстого.

– Зиночка, – закричал старик, увидав ссадины на лице у девушки, – я говорил, говорил, не ходи…

– Папа Исай, – сказала Зина, обняла старика, поцеловала его и заплакала, – они опять распяли его…

– Не распнут, – сказал папа Исай, – а распнут, он снова трижды воскреснет… Я на скамеечке, на скамеечке тебя ждал… Вы тоже в христианство церкви верите? – обратился он к Юрию Дмитриевичу.

– Не знаю, – сказал Юрий Дмитриевич, – не пойму я вас…

– Есть христианство Христа и христианство церкви… Читали Льва Толстого «Разрушение и восстановление ада»? Христос ад разрушил, а церковь ад восстановила.

– Я думал об этом, – сказал Юрий Дмитриевич. – То есть о Христе и о религии вообще… Впрочем, пока надо бы вызвать «скорую помощь»… Или, знаете, лучше я возьму такси… Поедем ко мне… Тут недалеко… Ей надо сделать перевязку… И покой… Полежать… Вы постойте около нее, я сейчас…

Юрий Дмитриевич вышел на середину мостовой и остановил такси. Вместе с папой Исаем они усадили Зину на заднее сиденье.

– Где это ее обработали? – спросил шофер.

– Упала, – ответил Юрий Дмитриевич и назвал адрес.

Когда они вышли из такси у подъезда, многие прохожие и жильцы дома останавливались и смотрели на них. И действительно, выглядели они довольно необычно. Юрий Дмитриевич был высокий, седеющий блондин с хоть и несколько похудевшим, усталым, но все-таки по-прежнему холеным лицом, в массивных в черепаховой оправе очках, в кремового цвета костюме шелкового полотна и в импортных дорогих сандалетах. Об руку он держал бедно одетую девушку с крестиком на шее, к тому ж с лицом в кровоподтеках, а с другой стороны девушку поддерживал какой-то полусумасшедший старик. Дело усугублялось тем, что в глубине души Юрий Дмитриевич стыдился своих спутников, то есть стыдился помимо своей воли, и это заставляло его еще более напрягаться, так что выскочившей из подворотни с лаем собаке он даже обрадовался, шагнул ей навстречу с таким остервенением, что громадная овчарка вдруг поджала хвост и метнулась в сторону. Юрий Дмитриевич надеялся, что Григория Алексеевича нет, но он был дома и встретил их в передней с удивлением, но сравнительно спокойно. Очевидно, он уже увидал их из окна, и первое впечатление было позади.

– Вот, Григорий, – сказал Юрий Дмитриевич. – С девушкой неприятность… Впрочем, если ты возражаешь, мы поедем в поликлинику…

– Оставь, – сказал Григорий Алексеевич. – Аптечка на кухне, ты ведь знаешь…

Юрий Дмитриевич повел Зину на кухню, усадил на стул, снял пиджак, засучил рукава, быстро и ловко обработал кровоподтеки, наложил пластыри, а к синяку – свинцовую примочку.

Зина сидела устало и безразлично; если ранее лицо ее было бледно, то теперь оно покраснело и обильно покрылось каплями пота. Юрий Дмитриевич вытер ей пот куском марли, затем провел в свою комнату и уложил на тахту, подсунув под голову подушку. Папа Исай по-прежнему стоял в передней, не раздеваясь, а против него так же молча стоял Григорий Алексеевич.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал папа Исай. – Я внизу на скамеечке посижу, Зиночку подожду…

– Нет, нет, – сказал Юрий Дмитриевич. – Мы ведь с вами не договорили… Вернее, только начали… Я сейчас говорить хочу… Я думать хочу… Снимите плащ…

Он помог папе Исаю снять плащ. Под плащом была вельветовая толстовка.

– Вы и куртку снимите, ведь жарко, – суетился Юрий Дмитриевич, становясь всё более оживленным.

Папа Исай снял и куртку. Под курткой у него была свежая белая рубаха-косоворотка. Портрет Толстого висел на чистенькой муаровой ленточке.

– Я чай поставлю, – сказал Григорий Алексеевич.

– Так о чем, о чем это вы? – сказал Юрий Дмитриевич, когда папа Исай уселся за стол. – Христианство Христа и христианство церкви…

– Не церковь, а вера свела евангельское учение с неба на землю, – сказал папа Исай. – Сделала его применимым на земле.

– А вот это интересно, – подхватил Юрий Дмитриевич, подталкиваемый вовсе не словами папы Исая, а своими мыслями. – Христианство из религии превратилось в форму правления… Материализация идеала… Да, Григорий, ты вот смотришь удивленно, но мы с тобой почти всю жизнь прожили в эпоху, когда раздумья сменялись ясными лозунгами… Я не о лживых лозунгах говорю… Я о тех говорю, в которых истина… Не убий… Не укради… Человек человеку друг… Идеалы, вместо того чтобы парить в воздухе, твердо становились на землю, удовлетворяли сегодняшним потребностям… Допускаю, в этом была жестокая необходимость… Но это таило в себе величайшую опасность, ибо нарушало природу мышления… Я к чему это, – смешался он вдруг, приложив ладони к вискам, – ах, я об идеале начал говорить, о том идеале, который в лозунг заключен был и на землю опущен… Смысл и величие всякой мысли – в итоге, в идеале, и истина всегда проста… Верно, согласен… Смысл и величие всякой горы – в ее вершине, но попробуй сруби с Эвереста вершину и поставь эту вершину в поле… Получится жалкий бугорок… Идеал потому и называется идеалом, что он никогда не может быть достигнут, как кусок мяса или женщина… Материализуясь, он исчезает…