Кэтрин Портер - Иудино дерево в цвету

— Возвращайся-ка ты домой, дочка. А ты, Дэвид, поди отсюда. Довольно с меня ваших ссор. Что от тебя, что от тебя нет ни покоя, ни поддержки. Устала я от вас обоих. А теперь оставьте меня, прекратите кричать. Уйдите, — голос у бабушки дрожал. Она вынула платок, вытерла сначала один глаз, потом другой и сказала:

— Ненависть, вся эта ненависть — к чему это?.. Вот как все оборачивается. Оставьте меня.

— Ты и твои рекламные шары — экое убожество, — сказала мама дяде Дэвиду, — крупный бизнесмен, образец честности, рекламирует свой товар шариками, и, пропади у него хоть один, он разорится. Ты и твоя мораль — экое убожество…

Бабушка пошла к двери навстречу Дженет — та принесла ей воды. Бабушка, не сходя с места, выпила стакан до дна.

— Тебя заберет муж или ты поедешь домой одна? — спросила она маму.

— Я сама поведу машину, — рассеянно ответила мама: не иначе как думала о чем-то другом. — Ты же знаешь, он ни за что не переступит порог этого дома.

— И правильно сделает, — сказал дядя Дэвид.

— Стивен, мальчик мой, идем, — сказала мама. — Ему давно пора спать, — сказала она, ни к кому не адресуясь. — Нет, это уму непостижимо — не дать ребенку спать — и чего ради? — чтобы мучить его из-за каких-то жалких кусков крашеной резины. — Поравнявшись на пути к двери с дядей Дэвидом, оскалила в улыбке оба ряда зубов и заслонила собой Стивена. — Страшно подумать, что бы с нами сталось без высоких моральных принципов, — сказала она дяде Дэвиду, а потом — уже обычным голосом — бабушке: — Спокойной ночи, мама, увидимся через день-другой.

— Разумеется, — бодро отозвалась бабушка и вышла в коридор вместе со Стивеном и мамой. — Не пропадай, позвони завтра. Надеюсь, завтра у тебя настроение улучшится.

— А оно у меня и сейчас хорошее, — весело сказала мама и засмеялась. Наклонилась и поцеловала Стивена. — Хочешь спать, малыш? Папа тебя ждет не дождется. Погоди, не засыпай, сначала поцелуешь папу, пожелаешь ему спокойной ночи.

Стивена точно подбросило — он проснулся. Поднял голову, выставил подбородок.

— Не хочу домой, — сказал он. — Хочу в школу. Не хочу к папе, не люблю его.

Мама прикрыла ему рот рукой.

— Мальчик мой, не надо так.

Дядя Дэвид, фыркнув, дернул головой.

— Вот вам, — сказал он. — Вот — сведения из первоисточника.

Мама толкнула дверь и выбежала, увлекая за собой Стивена. Пересекла тротуар, дернула дверцу машины, влезла сама, следом втащила Стивена. Развернула машину и так резко рванула с места, что Стивена чуть не выкинуло с сиденья. Он что было сил вцепился в подушки. Машина прибавила ходу, мимо нее проносились деревья, дома — все такие уплощенные. Стивен неожиданно завел песню — тихонько, только для себя, так чтобы мама не услышала. Песню о своей новой тайне; утешную, дремотную:

— Не люблю я папу, не люблю я маму, не люблю бабушку, не люблю дядю Дэвида, не люблю Дженет, не люблю Марджори, не люблю папу, не люблю маму…

Голова его, подпрыгнув, поникла, упокоилась на мамином колене, глаза закрылись. Мама привлекла его к себе, сбавила скорость, держа руль одной рукой.

Раз в году, в самом начале лета, когда прекращались занятия в школе и пора было детей отсылать на ферму, бабушку тоже начинало тянуть за город. Нежно, точно о любимом ребенке, она расспрашивала о видах на урожай, интересовалась, что сажают негры у себя в огородах и как скотина. Время от времени она приговаривала: «Я чувствую нужду в перемене и отдыхе», — . как бы оправдываясь, чтобы не подумали, будто она намерена выпустить из-под своего железного контроля семейные дела. Перемена в занятиях — лучший вид отдыха, такая у нее была теория. Трое внуков ощущали в доме первые слабые, но ясные признаки подготовки к отъезду; а сын ее, их отец, принимал нарочито покорный, терпеливый вид, плохо скрывающий недовольство предстоящими сложностями и неудобствами деревенской жизни. Но мать строго говорила: «Но, но, Гарри», — потому что ее обмануть ему не удавалось; да он и не стремился скрыть от нее свою досаду. И она, меняя тактику, начинала выражать сомнение, чтобы его успокоить: неизвестно еще, сможет ли она оставить дом, тут столько всего надо успеть сделать.

Она с удовольствием предвкушала, когда ей, наконец, удастся дохнуть свежего деревенского воздуха. Представляла себе, как пройдется под сенью фруктового сада, любуясь спеющими персиками. Говорила о том, как будет подрезать розовые кусты и своими руками подвязывать вьющуюся жимолость. Упаковывала свои летние юбки, легкие черно-белые блузы, доставала широкополую довольно потрепанную соломенную пастушью шляпу, которую сплела себе когда-то сразу после войны, примеряла ее перед зеркалом, поворачивая голову туда-сюда, и заключала, что шляпа вполне еще годится от солнца. Она всегда брала ее с собой, но никогда не надевала. Вместо шляпы она носила туго накрахмаленный бело-синий клетчатый чепец с круглой тульей, пристегиваемой к узким полям; он сидел на макушке, словно вот-вот улетит, а длинные жесткие завязки свисали вдоль щек. Бабушкино сухощавое, бескровное, очень старое лицо выглядывало из-под этого головного убора, исполненное царственного спокойствия.

Когда с наступлением весны у стены городского дома зацветало индейское персиковое дерево, бабушка говорила: «Я насадила пять садов на земле трех штатов, а вижу в цвету только одно это дерево». И останавливалась на минуту, охваченная тихой, сладкой печалью, глядя на это единственное дерево изо всех взлелеянных ею деревьев, которые по-прежнему росли, цвели и плодоносили в разных краях.

Наконец, оставив городской дом на няню, выкормившую ее детей, бабушка отправлялась в путь.

Если для детей отъезд был веселым развлечением, приезд на ферму был праздником для бабушки. Со всех ног бежал открыть ворота Гинри, радостно ухмыляясь во всю свою угольно-черную физиономию и издалека приветствуя хозяйку: «С прибытием, мисс София Джейн!» Он словно бы не видел, что тарантас распирает еще и от остальных пассажиров. Лошади, болтая животами, рысцой проезжали по аллее, бабушка громко, праздничным голосом здоровалась со всеми и ступала на землю, окруженная домочадцами и такая же взволнованная, как при поездках по железной дороге, но тут прибавлялось еще невыразимое чувство возвращения домой, не в дом, а на черную, жирную землю и к тем, кто на ней живет. Не снимая вдовий чепец с длинной вуалью, она насквозь проходила весь дом, на ходу замечая непорядок, выходила с черного крыльца во дворы и огороды, поглядывая молча, прикидывала, где что надо исправить; шла по узкой тропке вдоль сараев, заглядывая внутрь и на зады строгим критическим взглядом, и дальше, между камышами слева и лугом справа, туда, где вдоль живой изгороди тянулся ряд негритянских хижин.