Владимир Марамзин - Смешнее, чем прежде. Рассказы и повести [Сборник юмористических и сатирических, но в основе бытописательских рассказов.]

Тут мы работаем. Рассказы человека, не всегда абсолютно серьезного. Изд. «Детская литература», Л. 1966 и 1973

Кто развозит горожан. Не совсем серьезные рассказы, из которых, однако, можно узнать кое-что полезное. Изд. «Детская литература», Л. 1969

Блондин обеего цвета . Взаимная повесть. Изд. «Ардис» (США), 1975

Ich, mit einer Ohrfeige in der Hand . Erzahlungen. Verlag Ullstein, Berlin, 1977

Я собрался закурить, вынул папиросу, зажег ее, но курить не стал, а заторопился и побежал вон из цеха, в новое здание, в склад готовых изделий. Со мной так бывает.

Папиросу я забыл в своей руке, а ее, то есть руку, оставил болтаться, как ей захотелось. Повторяю, так со мною бывает.

Эта забытая, оставленная рука и наделала мне много беды.

Сразу же около здания цеха я встретил знакомого монтера Белоглазова.

Когда издалека приближаешься по прямой, надвигаешься друг на друга в упор, несколько раз опуская и опять уставляя на другого глаза, то уже и неизвестно, в который момент поздороваться, и всегда будет или слишком рано, или поздно.

Неожиданно он передо мной остановился.

— Здор-р-рово! — сказал я и хотел пробежать.

Вдруг я заметил, что он мне не отвечает, только пальцем указывает куда-то вверх, за моей спиной, прямо вверх.

— Куда, куда? — спросил я почему-то, в самом деле ничего не понимая.

— Не куда, а что, — сказал Белоглазов. — Читай.

Я оглянулся и увидел плакат. На плакате была нарисована огромная, словно труба, несминаемая макаронина папиросы. Из нутра папиросы выходил сизый дым. Сделав два плавных, лекальных изгиба, дым улетал за пределы щита. Вся эта интересная картина была с удовольствием перечеркнута из конца в конец плаката аккуратной коричневой буквой Х. «Здесь курить воспрещается», — было написано среди этой буквы.

Я знал этот плакат, я хорошо его помнил. Иногда он даже немного мне снился.

— Читай, читай! — сказал Белоглазов.

— Да я знаю, я читал, — сказал я, переступая на месте, потому что в голове я уже побежал по делам.

— Чего же ты куришь? — спросил Белоглазов с презрением. От этого презрения я слегка забеспокоился. Если человек позволяет себе выражать так открыто презрение, значит, он знает позади себя силу.

Мне бы сразу же тогда сообразить, но я торопился. Если б я тогда сообразил, то рука что-то сделала бы с той папиросой. На руке был широкий рукав пиджака. На руке были ловкие пальцы для этого дела. Но я забыл про нее, то есть руку, и она ничего с папиросой не сделала.

— Я не курю, — сказал я только, потому что я еще не курил и хорошо это помнил.

— Куришь!

— Нет, не курю, — отвечал я с досадой.

— Ты еще недоволен? — сказал Белоглазов. — Куришь на территория и еще недоволен.

— Я доволен, — сказал я.

— Чем ты доволен?

— Ну всем… всем доволен.

— Ты, что, издеваешься надо мной? — сказал Белоглазов. Он оглянулся, увидал, что людей рядом нет, и сказал мне одно очень обидное слово, которого я ни за что не повторю.

— А этого, — сказал Белоглазов радостно, — я тебе не оставлю так, сука!

Он указал на мою папиросу и, повеселевший, отправился дальше.

Я очень обиделся на Белоглазова, но смолчал. Все же я находился на заводе, где не должен вступать ни в какие личные счеты. Вскоре я убедил себя забыть эту обиду, нанесенную мне грубым человеком Белоглазовым, с которым я решил теперь не здороваться, если придется.

Назавтра мне вынесли выговор по заводу. Белоглазов, оказывается, был членом комиссии какой-то местной власти, которая имеет полное право всюду ходить и раздавать замечания. А все должны эти замечания слушать, ни за что не возражая ни словом. Это был очень опасный для меня человек, который расхаживал с видом монтера. Нельзя забывать свою руку перед таким человеком.

Скоро кончился месяц, и меня лишили ежемесячной премии, по-тому что я имею выговор по заводу. Мне было жалко ее, такая это была симпатичная, круглая, заработанная премия, — но я промолчал.

В конце квартала завод получил среди других заводов первое место. Многим, кто хорошо в это время работал, давали маленькие премии за соревнование. Дали эту премию и мне. Она была тоже приятная премия, хотя и небольшая. Но в последний момент ее где-то у меня все же вычеркнули, там, где могут вычеркивать то, что хотят.

Конечно, это было обидно, но я опять промолчал.

— Не надо, не надо, — сказал я себе. — Пусть все будет спокойно. Надо честно работать дальше и снова дальше. Пусть они увидят, пусть почувствуют, как они неправы!

И я работал, чтоб они это увидели, чтобы почувствовали. Кто «они», я себе не разъяснял.

И они увидели, они все увидели.

Мне поручили сделать одну очень важную выставку. Я сделал эту важную выставку. Всем, кто участвовал в ее оформлении, выдали благодарность за такую спешную работу, за фантазию. И мне тоже дали благодарность за фантазию. Но где-то там, наверху, кто-то вычеркнул мне благодарность, и мою фантазию никто не благодарил.

Я очень обиделся и побежал куда-то туда, наверх, где вычеркивают мне премию, где меня не благодарят за фантазию.

— Я скажу, я все им скажу! — говорил я себе, хотя и не знал, кому я скажу и куда я иду.

Но на полдороге к ним, туда, я остановился как вкопанный. Я не знал, куда шел, но почувствовал ровно полдороги и вернулся.

«Они не понимают, что они делают, — думал я. — Ничего. Пусть, пусть не понимают. Им же хуже, если они не понимают. Пусть им будет хуже.»

Но им, очевидно, всё не было хуже. Хуже было мне одному.

Меня давно хотели перевести на другую работу. Эта работа была интересней и с большей зарплатой. И вот наконец перевели.

Я был рад.

Но где-то там, наверху, кто-то вдруг остановил мой перевод и как будто стал держать его двумя руками. Сначала я не знал, что его кто-то держит. Я думал, перевод идет и идет себе, как ему надо. Это все не очень просто, они обычно, переводы, идут весьма долго.

И вдруг я понял, что он не идет, а что его уже держат. Как я это понял, я сказать не могу, но я понял.

И только это меня осенило, как мой друг Миша Дворкин, который очень про это все понимает, вдруг говорит мне при встрече, в тот же день:

— А он не идет. Ты чувствуешь? Его остановили.

— Откуда ты знаешь? — спросил я, волнуясь.

— Я не знаю, я чувствую, — ответил мне Миша.

Да, я тоже — и я это чувствовал. Со мной так бывает.

— Это всё потому, — сказал Миша.

— Почему? — спросил я сразу, думая о том же, что и он.

— Потому, — сказал Миша и кивнул назад, за себя, то есть в прошлое — в мое недавнее прошлое.

И тут я не выдержал. Я вскочил и побежал туда, куда однажды добежал до полдороги. Во мне появилась горькая, невыносимая обида, от которой раздувается горло, как зоб, от которой вспыхивают яростные, плоские взрывы за глазами.