Александр Брежнев - Софринский тарантас

— Аллергия у меня к врачам, понимаете ли вы это или нет, аллергия. А во-вторых, я уже говорил, что с вами, медиками, нельзя дружить. Сколько я ради вашей заботливости горечи пережил, одному богу известно… И наказывал себе я не один раз ни в коем случае не связываться с вашим братом. Так нет же, наоборот, к врачам лез, словно кто меня в спину подталкивал. Один раз приехал к нам на хлебозавод хирург за изюмом. Разговорились. Я попросил его левое колено мне подремонтировать. У меня работенка, сами ведь знаете, не шуточная, по целым суткам то и дело педали приходится нажимать. А как их нажимать, если с каждым годом сустав костенеет и движения ограничиваются. Он согласился меня прооперировать. Я думал, выпишусь от него через месяц, а выписался через год. Он мне такую операцию сделал, что у меня ногу вообще заклинило. После него мне шесть операций сделали, ох и намучился я.

Два года назад подселили ко мне на площадку врачиху-терапевта. Подружились семьями. Стала она по-дружески наблюдать меня. Все делает любя, соседка все же. Я ей хлебца свеженького, а она мне давленьице измерит, сердце послушает. Короче, лучшего врача не встречал. И все бы хорошо было. Но вдруг в одну из весен она заявляет мне: «У тебя, мол, Федя, кровоточащая язва желудка начинается, и тебе, мол, надо срочно оперироваться. Иначе…» — и так смотрит на меня, словно я вот-вот должен умереть. Растерялся я. Домой прибежал, жене рассказал. И запаниковал. Открытки от врачихи с направлением на операцию дождем сыпались на меня. Наконец насильно привезли меня в стационар. Жена расписку дала, что, мол, не возражает против удаления моего желудка. А сам я возразить не могу, потому что под уколами нахожусь, притупили они мою волю, боятся, вдруг я убегу. За время нахождения в стационаре три раза меня поднимали в операционную, и все три раза операцию откладывали, то ли диагноз не подтверждался, то ли расхождения в анализах какие-то были. Короче, с язвой непрооперированной я до сих пор хожу.

А полгода назад пришла к моей соседке подруга-невропатолог, познакомился я с ней. А на следующий день меня скрутил такой радикулит, что я два месяца пролежал в неврологии, а потом еще месяц с палочкой в поликлинику ходил. Совсем недавно по пути на работу подвез стоматолога. Познакомился. Парень ушлый, бойкий, все время смеется. Я помог ему машину отремонтировать. И вдруг на следующий день после ремонта зуб у меня как заболит. Я к нему. А он вместо больного здоровый зуб вырвал и лишь после этого для профилактики вырвал и больной. Двух зубов лишился. Раньше я хлеб обеими сторонами жевал, теперь одной. Вот такие-то дела, — и, вздохнув, он хрипло добавил: — Нельзя с вами, медиками дружить, плохая это примета…

Легкие его шумят. И он не успевает вытирать свой нос платком. Я ничем не могу ему помочь. Мне жалко парня. Стараюсь его переубедить, объяснить, что все то, что с ним произошло, чистая случайность. Но он не поддается моим уговорам. Так и расстались мы с ним, он больным, я здоровым.

Через недельку, обслуживая вызовы уже совсем с другим шофером и находясь недалеко от хлебокомбината, я заехал к Федьке. Его крытый грузовик загружали хлебом. Он, стоял рядом и все так же, как и прежде, кашлял.

— Федя… — окликнул я его.

Вздрогнув, он посмотрел на меня, но сделал вид, что не узнал. Понимая, что он болен, я подошел к нему.

— Федь, ну как?..

А он вдруг в какой-то злости как крикнет:

— Помирать буду, а к врачам больше никогда не обращусь, — и отвернулся. Так я и уехал ни с чем.

Он приходит на «Скорую», чтобы ему сделали сосудорасширяющий укол. В городе его все зовут человеком, который пережил всех. Он «патриарх», возраст его приближается к сотенке. Годы и время скрутили его в вопросительный знак. Голова и шея подались вперед, и он не может ими двигать из-за огромных окостенений позвоночника, сильно сгорбативших спину. Волосы на голове у него седые, борода серебристая, а мохнатые брови, наоборот, темные, как уголь. Они красиво очерчивают запавшие внутрь глазниц бесцветные глаза. На улицу он не выходит, а все время сидит в тени на крылечке дома. И, наверное, от этого его кожа, много лет не видевшая солнца, молочная, а мышцы недоразвитые, детские. Он следит за своим туалетом и денег на одежду не жалеет. Вот и сегодня явился в новом костюме и при модном широком галстуке, в простонародье называемом «селедкой». Бородка у него аккуратно расчесана, для особого приличия он то и дело достает из кармана пахнущий духами носовой платок и протирает им лоб и виски. Зубы у него золотые. И когда он открывает рот, то все забывают, что ему скоро девяносто, — блеск золота удивительно молодит его.

Он знает свои болезни, знает, чем их лечить. Достав из кармана нужное лекарство, всегда по нескольку раз убедительно просит сестру как следует протереть спиртом место укола.

Его любят на «Скорой» и уважают. И втайне завидуют, что вот, мол, ему повезло — столько лет на земле пожить.

— Дедушка?.. — сделав укол, спрашивает его медсестра. — А у вас дети есть?

— Детей нет, одни правнуки… — бодро отвечает он, благоухая свежестью.

Многие врачи удивляются его чистоплотности. Ведь в этом возрасте многие старички расслабляются, в одежде становятся неприхотливыми, а этот форсит, да не просто форсит, все сверкает на нем и горит.

— И как же вы себя в таком возрасте обслуживаете? — удивленно спрашивают его врачи.

— Очень просто… — отвечает он. — Руками… — И с улыбкой добавляет: — Они, эти ручки мои, и обстирывают меня, и кормят, и поят… Только они, родненькие, и ухаживали за мной все эти годы. Они спасли меня на фронте от смерти. Если бы вы знали, как я благодарен им… — и, расчувствовавшись, он целовал их.

— Дедушка, поделись секретом, как и нам столько прожить?.. — улыбаются молоденькие сестрички. Хрупкие они на вид, но трудяги отменные.

Старичок непринужденно усмехается. И, поправив галстук, с ходу отвечает:

— Положа руку на душу, скажу вот что… В жизни надо так жить, чтобы никогда не болело у вас сердце по каждому жизненному пустяку. То есть не надо умножать и развивать в себе, будь то чужое, будь то свое, горе. Я вот, например, как жил… В пятнадцать лет лишился отца и матери, голод их съел. Особо не тосковал по ним, подумал, поразмышлял и решил: так и должно быть, смерть есть смерть и никуда от нее не уйдешь… В двадцать лет женился, первый ребенок мой утонул в реке, перекрестил я его, похоронил. Затем и жена умерла, я и ее без слез похоронил… Зачем переживать? Подумал, поразмышлял, всем ведь умирать. Вот я и преспокойненько живу всю жизнь, потому что не принимаю к себе чужого горя. Злятся на меня почти все соседи — вот, мол, все его ровесники и родственники умерли, а он, черт, живой. Да пропади все пропадом, я один раз на земле живу, буду я еще через кого-то расстраиваться. Была бы жизнь вечной, другое дело… А времянка есть времянка. Сегодня ты жив, а завтра тебя нет. Если душа будет в чистоте сохраняться и от переживаний охраняться, то каждый человек может преспокойненько прожить до ста лет… Так что, детки, вот вам мой совет: не приумножайте в себе ни свое, ни чужое горе… — И, с солидностью крякнув, старичок взял свою палку и пошагал домой.