Александр Брежнев - Софринский тарантас

— А вместо попа, дедуль, ты бы мог сослужить?

— Обижаете, ребятишки, конечно, мог бы. И за попа бы лямку потянул, и за дьякона. Только в церкви больно жарко мне. Да и по душе я, в основном, только Бога и люблю, а церковь нет.

Старик выпивал. Мужики наливали. И было всем весело и хорошо.

Эта встреча со стариком и его пение потрясли Андрея. Он, так жаждавший было после ссоры с женой напиться, вдруг изменил свое решение. Мало того, оно показалось ему никчемным и подлым. Пение старика неожиданно заставило вспомнить точно такое же пение матери у икон в праздничные и воскресные дни. А вместе с матерью и изба в его память вернулась. Утром был в ней, и вот опять потянуло.

«К Вальке идти, значит, снова скандалить. Так что пойду я в избу. Если холодно будет, печь протоплю, а если голодно — яичек сварю». И, еще раз посмотрев на добродушного старичка, спасшего его от очередной пьянки, пошагал в сторону деревни.

Дождь шел, но он не чувствовал его. Изба была перед глазами, и в ней поющая мать.

В окнах поселковых домов загорался свет, от которого веяло уютом и теплом. Но он был равнодушен к нему.

Выйдя на окраину поселка, остановился Посмотрел на освещенную узенькую улочку, по которой изредка проезжали автомашины. Ровные здания-коробочки стояли по обеим сторонам ее «Валька небось телевизор сейчас смотрит, — вздохнул он. — Соседей развлекла и успокоилась. Они, конечно, ей посочувствовали, а ей только этого и надо. Может, сходить и еще раз объясниться?» Постояв с минуту, он передумал возвращаться.

Андрей нащупал в левом боковом кармане куртки бутылку и ухмыльнулся: «Зачем я взял ее? Если только Лешку угостить». И еще раз взглянул на поселок, словно с ним прощался навсегда.

Вдали тучи опускались на самые крыши домов. Светился асфальт под дождем. И намокшие деревья пахли сыростью и землей. Чуть левее от дороги, рядом с овощным магазином, многоквартирный дом, где он с Валькой живет. Сейчас, в вечернем сумраке, и его дом, и рядом с ним стоящие походили на клетки, в которых обычно оставляют на ночь подопытных животных. Однообразием и тоской веяло от всех этих зданий. Они больше походили на серые коробки или на огромные кирпичи, которые в беспорядке разбросал на земле неизвестно кто, позабыв их убрать. Люди, точно муравьи, просверлили в них дырочки и теперь жили припеваючи. Но разве главное в жизни только крыша над головой. Андрей не мог себе даже представить, кто и когда загнал людей в эти дома-клеточки и ради чего. В некоторой степени выиграв в удобствах, они погребли в себе любовь к земле и природе. В комнате-каморке человек оказался подвешенным над землей. Он, точно юродивый без корней и без земли, стал ничтожеством. Он теперь никогда не сможет понять и осознать свою жизнь. Он коробочное существо, проворное, бойкое и полезное лишь для государства, но не для других.

Андрей понимал все это, но ничего не мог поделать. Эти дома-коробочки, выведенные на один манер в каком-то неведомом ему инкубаторе, размножались не по дням, а по часам и, точно саранча, поедали своим видом и бытом человеческую природу, красоту и душу.

— В этом доме мне холодно, — часто говорил он жене. — И неприютно. Словно я сюда за что-то заключен или против воли вселен.

Но Валька вместо того, чтобы понять и пожалеть его, отвечала:

— Деревенский ты, хуже бабы. Люди по десять лет в очереди на квартиру стоят. А тебе, вишь ли, вместо того чтобы в радости быть, белый свет не мил.

— Но как можно без места на земле жить, — возражал ей Андрей. — Надо, чтобы земля у человека рядом была. Чтобы руку протянул, и вот она, родная…

— Надоест тебе эта земля, — вспыхивала Валька. — Належишься.

— Да пойми, я не о том… — доказывал он. — Я о складе души, о святом единении человека с землей говорю. Мир чистый и сокровенный, и мы просто обязаны быть в нем. Так ведь поначалу и было задумано, и вишь, что получилось, доучились, называется.

— Ты мне Библию не пой, — сердилась Валька. — Я жила и буду жить как все, а ты как хочешь. Подумаешь, дома ему не нравятся. Так что ж, их все теперь разрушать. Умнее тебя есть люди, и им надо доверять.

— Пойми, я о душе говорю, о единении… — пытался он ей возразить.

— Души нет…

— Нет, душа, как и память, вещи святые, — доказывал ей Андрей.

— Кому она нужна, эта твоя избяная душа-память. Мне легче от нее не становится да и другим людям тоже… — продолжала Валька. — Духовность это деньги, есть они — ты жив, а кончатся — околеешь.

Не о чем было Андрею в таких случаях говорить с Валькой. Да и о чем говорить, если она его не понимает, а он ее.

Но даже при разности взглядов и при всем том плохом, что она сделала ему, он думал о ней, жалел ее.

«Неужели она меня никогда не поймет и не услышит», — и он во всю мощь вдохнул влажного воздуха, но легче ему не стало.

Открыв избу, зажег в ней свет и сел за стол. Комнаты были по-прежнему живыми и уютными. Он почти ничего не вывез из избы Все вещи в комнатах стояли так же, как и раньше. Стол, за которым он сидел, был старинный, дубовый. Рядом шесть табуреток и холщовые дорожки на всю комнату. Даже ухват давний-давний с узорчатой ручкой, затертой до блеска. Широкие старинные окна. Налево от входа стоит деревянная койка с розовым домотканым ковриком, на котором изображены проводы русской зимы. А над ковриком в двух рамках старинные семейные фотографии, и среди них ярче всего выделяются пожелтевшие фотки, которые отец присылал с фронта. Вот он в поле сидит, что-то записывая в блокноте, по бокам его на траве полулежат двое бойцов-товарищей. И хотя грустен и тосклив пейзаж, все они улыбаются фронтовому фотографу, удачно посадившему их перед камерой. В левой руке у отца мундштук с неприкуренной сигаретой. Этой же рукой он придерживает на правом колене несколько листков бумаги из блокнота, а правая рука с ручкой уже вольно лежит на них. Видимо, отец собрался написать письмо маме и ему, Андрею, поэтому он весел и радостен. Андрей наизусть помнит все надписи на обратной стороне фотографий. Нежен и домовит почерк отца. Он надеялся вернуться с войны живым, и, кроме Андрея с матерью, не было у него никого. На последней фотографии, присланной с фронта, торопливая надпись, видимо, в перерывах между боем сделанная карандашом. «На память своему дорогому семейству из Крыма 7 мая. Враг наступает, а мы деремся. Победим, глядишь, и вернемся. Рядом со мной бойцы Дьяченко Петр и Афонин Григорий. Берегите как зеницу ока. С горячим приветом к вам Русанов Максим Васильевич». Эти фотографии всегда у Андрея перед глазами, стоит ему только вспомнить об отце. Да он и помнит его только по этим фотографиям. Отец не закаменелый на них, а удивительно живой. Ему трудно, а он улыбается. Быть выше войны не каждому дано. Он не боялся смерти, он ободрял себя на победу. Только вот жаль, не встретил ее вместе со своими боевыми друзьями. Сердце сжимается у Андрея, когда он смотрит на мужественное, смелое лицо отца, полное русской сообразительности и доверчивости. Отец любил фотографироваться, сидя на земле, из шести фотографий он на пяти сидит на земле. Будто она ему не чужая, а его родная, лотошинская.