Александр Брежнев - Софринский тарантас

Начался сезон охоты, и главврач, взяв отпуск, день и ночь носился на единственном «уазике» по лесам.

На одном из вечерних обходов завотделением заявил Ивану:

— Совесть у тебя есть, сколько ты можешь лежать? Группа тебе гарантирована, так что на днях готовься к выписке.

А на другой день в нашу ординаторскую забежала дежурная медсестра, вся заплаканная.

— Иван Кузнецов хотел повеситься. Больные его в туалете с петли сняли. Он так и сказал, что если его попытаются выписать, то покончит с собой.

Вызванный психиатр при осмотре и опросе Ивана особого помешательства не установил и для приличия поставил диагноз: больничный психоз — и прописал ему кучу успокаивающих средств.

Главврач, узнав об этом, возмутился. Но затем, переговорив с Иваном, успокоился. Через неделю медсестры принесли в отделение старую инвалидную коляску. И теперь Иван, отложив в сторону костыли, стал передвигаться на ней. А если отделение перегружалось больными, он, отдав свою койку вновь поступившему, откидывал спинку в коляске и спал в ней в полусогнутом виде.

После операции он стал молчаливым. Больше уединялся и от людей прятался. Но с появлением коляски как-то оживился и добился, чтобы завотделением разрешил ему ухаживать за онкологическими больными.

Эти две палаты у нас были вечно заброшенными в плане ухода. Санитарки редко заходили к этим больным, а родственники вообще не приходили. Они специально клали сюда своих близких, чтобы избавиться от них.

Трудно поначалу было ухаживать Ивану за такими больными. Это чувствовалось по его крайне уставшему виду и испугу в глазах. Бывший литейщик, мастерски раньше варивший сталь, и вдруг сразу в больничную преисподнюю попал санитарить.

Но постепенно Иван привык. И мало того, полюбил онкобольных. Раньше мы обходы в этих палатах делали один раз в неделю, потому что невыносимо там было находиться. Теперь же, как и положено, посещали их через день. Иван такой марафет в них навел, что удивил не только всю больницу, но и главного онколога. После этого Ивана медработники так зауважали, что без всяких приняли в свой коллектив. И порешили не протезировать его, а пусть он так в коляске и передвигается.

Когда начался в нашем отделении ремонт, Ивана переправили в участковую сельскую больничку на двадцать коек, где он стал вечным больным. Койка ему была не нужна. Спал он все в той же своей коляске в коридоре или же в столовой. О больных он беспокоился постоянно и любил, если его называли санитаром. Никто не слал ему открыток, никто не приезжал к нему. Постепенно позабыли и его фамилию. И в больнице, и в селе звали его просто — Ванька Безногий. А врачи, жалея его, часто вздыхали:

— Не дай бог, если исчезнет он, кто же тогда будет санитарить…

А если кто приставал к Ваньке с расспросами о его нелегкой судьбе, полной страдания, он, гордо откинув назад голову, залихватски отвечал:

— Все то, что вам злые языки обо мне порассказали, это неправда. Я обиды никогда не имел и иметь не буду Как говорится в народе, да здравствует дождь в соломенной шляпе.

— А как это понять? — удивлялись те.

— А очень просто… — и Ванька на полном серьезе объяснял: — Сквозь соломенную шляпу дождь всегда пройдет, не оставив следа. Так и обида во мне как вошла, так и вышла. Русский человек тем и отличается от всех, что никогда ни на кого не помнит зла. Всегда всем прощает, как и я. А если на каждую чепуху в жизни обижаться, то не хватит и времени этими обидами заниматься.

— А если вдруг жена вернется к тебе, ты примешь ее? — продолжали с любопытством расспрашивать его.

— Конечно, приму… — улыбался Иван. — Ведь я с ней почти тридцать лет прожил…

— Но ведь она же… Ты же ведь сам говорил…

— А с кем не бывает… — без всякой обиды отвечал он и вздыхал: — Баба есть баба. Ну оступилась немного. Да и я, можно сказать, погорячился малость. Надо жить было на одном месте и никуда не уезжать…

Спрашивавшие не отступали:

— А почему на заводе к тебе начальство так плохо отнеслось? Ведь ты всего один раз в жизни своей выпил. А они даже страхделегата не прислали и помощи не оказали. При такой инвалидности могли бы и квартирку отдельную дать.

— Я не обижаюсь на них… — спокойно и даже как-то немного гордо отвечал Иван. — Они, может быть, и рады были бы кого-нибудь ко мне подослать, да некого. У нас завод передовой, и поэтому мы каждый год должны план перевыполнять. А если все будут только по больницам ездить, кому работать. А квартирка мне не нужна. Зачем она мне, если я один…

— Ну ты и силен, — смеялись врачи. — На все у тебя оправдание.

— Да не оправдываюсь я… — и в который раз Иван объяснял: — Как говорится в народе, да здравствует дождь в шляпе! Так вот я и живу. Никогда не надо ни на кого обижаться. Не людей надо винить, себя надо винить. Лично я благодарен больнице за заботу. И спасибо вам, доктора, за то, что я живой, это ведь самое главное.

И, произнеся эти слова, он с гордостью смотрел на всех.

Зимой ночные дежурства в больнице длинные. И мы, молодые врачи-хирурги, чтобы хоть как-то скоротать время, часто собираемся в ординаторской, где за чашкой чая, под монотонное тревожно-жалостливое завывание морозного ветерка у чуть приоткрытой форточки рассказываем друг другу всякие истории. Они не только укорачивают наше время, но и расслабляют.

Иногда вместе с нами дежурит старейший хирург города Иван Прокофьевич. Ему скоро на пенсию. Но по работе он любого за пояс заткнет. Операции делает мастерски, не говоря уже о постановке диагнозов. Тридцать лет он уже работает. И все его в больнице любят и уважают. Человек он добрый, незлобивый, не злопамятный. И рад передать свое мастерство молодым.

И хотя седина покрыла его голову, внешне он все равно красив. Не на врача он порой похож, а на графа. Острый взгляд, солидный подбородок, ну а больше всего он впечатляет своей выправкой. Подтянут, худ, лишних движений почти не делает, не фамильярничает: так и кажется, что все у него заранее рассчитано и продумано. Однако даже черточки эгоизма не почувствуете вы в его манерах. Казалось бы, все хорошо в его судьбе: положение в обществе, уважение и любовь коллег, награды за многолетний труд. Но вот что смущает: Иван Прокофьевич всю жизнь прожил один. Но, увы, ничего не поделаешь, личная жизнь есть личная жизнь, и не каждый имеет право вмешиваться в нее.

Сегодня Иван Прокофьевич дежурит вместе с нами. И почти все собравшись в ординаторской, мы с нетерпением ждем, когда он начнет свой рассказ. Он снял шапочку и, осмотрев всех нас, вздохнул.

— Вот какое, братцы, дело. Там, где сейчас водокачка, был у нас обувной магазин. — И тут же, схлебнув чайку, замолчал.