Борис Крячко - Битые собаки

Худо дело обернулось. Последний-от, кто Тимоху видел, Щербан был приёмщик, но как он состоял при других свидетелях, то, стало, не в счёт, и подозренье пало на Никифора, что, мол, съездил он к Тимохе вдругорядь и ухойдокал соседа-от своего с корыстной целью участок забрать. «Вся вашая выдумка про собак, — следыватель сказал, — не имеет под собой земли. Вы, Никифор Беспалов, не знаете, — говорит, — законов государства, что подозренье всегда в пользу государства, а я — государственный человек; поверю — твоё счастье, не поверю — не прогневайся». Тут-ка ему Никифор две сотенных отмахнул, как одну копейку. «Я вам верю, — следыватель говорит, — а надо ещё, чтоб и другие, государственные». Тах-та Никифор семь рыжих володек промежду пальцами ни за что пропустил. Эх, кабы один-на-один, показал бы ему Никифор лесной закон, кинул бы на него псюрню и за грех не посчитал, — пущай бы за компанию с Тимохой. Да оне сторожкие, властя, боятся один-на-один.

Побывали у Никифора на зимовке, шуму наробили, перевернули всё непутём, искали чего-сь для блезира, не нашли. Ну, написали: «Тах-та, мол, тах-та, Минчаков Тимофей Иванович смылся в неизвестном направлении». А направленье-от как раз очень известное, — собаки зарезали, да иде искать? Полгода минуло: то ли его к морю в лёде понесло, то ли зверьё в лесу по кости растащило. Вот те и кипитализм! Вот те и буржуазия! Пропал человек со скуки, отмаялся не по годам за упрямство своё, а жалко.

Засядку себе он край речки предметил, иде бурелом и снегу копну добрую навалило, и березняк ровный, плёсовый, — самое место. Там-от банда путик на другой берег пробила, а он гораздо резаный, берег-от, и по каёмке по самой на обрыв, не тах-та высок, а не перескочишь, разве что седловинка есть распадистая. Через тоё седловинку правились оне с одного берега на другой ловитки зорить и шкодили непомерно, а Никифор их поболе двадцати насчитал. Кабы оне пошкодили, пошкодили и перестали, он бы их и не трогал, а то обжились, чего робят: пушняка выжрут, ловитку раскурочат, круг неё насрут-насцут, не с озорства, ясно дело, а просто знак у них такой, по снежку расписаться: «Уходи, мол, Никифор, добром и угодья нашие не трожь». А Никифор не соглашается и через то у него с волками спор несудом. Каждый раз, как новая шайка собьётся, так и спорят, кому хозяйствовать, кому гостевать.

Перво пробовал он на них ловитки ставить, да оно не с руки: что зверь не промышленный, что голова надвое, по кого ехать, — то ли по соболя, то ли ещё по кого. Да и животина свободолюбимая, в неволе часу не терпит, а ежели и заступит когда, — ноги не пожалеет, резанёт, как не свою, хоть по мослу, хоть по суставу, и о трёх ускачет. Глянет Никифор на тоё обрубок волчиный и заноет у него рука увечная тах-та больно, и почует он сердцем волю и сколь цена за неё, ежели часть себя отдай.

А ещё брался он по недоумству отравой их изводить, — такого наробил убытку, страмота на объезд ехать, а от мышьяку что зверья да птицы в округе передохло — бессчётно, и план у него повернул не на барыш, а на коросту, добрую половину недовзял. С того он смекнул маненько, что дикую силу вольнорождённую только прямой силой пересилишь, а больше ничем. Ватагой у них волчиха заправляет старая, и оне круг неё, ровно пчёлы круг матки роятся. Ежели её убрать, вся стая рассыпется, а заместителей нету. Никифор, истинный Бог, не побоялся б шиб-на-шиб сойтись, кабы у неё на лобе стояло: «Я, мол, крупное начальство, большие властя, недосуг-от мне со всяким и в очередь», а она ходит посередь стаи и видом, как все, — спробуй издали догляди, чего там у кого под хвостом творится. Стёпке Бердникову однова подфартило, так он что год куражился: «Я-от с моей-от Марусей вспроть слона могу». А Маруся у него — бельгийка пятизарядная, ружьё справное, на слона годится, на волка слабовато. Вовсе молодой мужик, сорока не было. И Маруся, — иде-сь теперь лежит, поди, ржавеет бесхозно… Тах-та не расчёт Никифору встревать с ними, и на ружьё у него надеи нет как нет.

На собак у него надея. Собаки, те скоро вызнают, кто главный, и гуртом берут, а как оно тах-та ловко у них получается, людям вовек не дознаться. Беда, что шибко дорого победа стоит, потому — главная выбраковка, травля, по пол-упряжки, бывало, не досчитывался Никифор с тоё победы. Для того он их школит, на зверя натаскивает, себя не жалеет, чтоб, значит, сила в них была с резвостью и грызлись чтоб наповал. И не уступают ездачи волкам: грудь у них бойцовская, вширь лямкой раздатая; спина тягловая, крепкая, гнучая; шея вёрткая; жилья — канаты кручёные, мясов лишних нет; ножи на сырых мослах точены. Нет, не слабей собачки волков, даже превосходней. Две всего у них слабости, нипочём не отучишь. Одно, — что волки молчком бьются, силу даром не расходуют, а собаки себе голосом подсобляют и через тоё «гыр» да «гав» сила у них горлом выходит, — кому это надо? Другое — не бьют собаки благородно ни по животу, ни по удам, заказано у них туда бить, иде рода начало, а серые — только дай, кишки за раз выпустят, не соберёшь.

А может, оно им нужней, чем нам, — благородство. Волки биться долго не терпят, а собаки — до последнего, да ежели ещё хозяин при них, так и вовсе. Не бывает, чтоб собачка на произвол хозяина бросила, не знает она, что такое, — предательство. А от человека собакам тоже прибыток — голос его близко слышать, геройства набираться. Потому собаки бодрей. Но опять же, смотря иде. Ежели в лесу, считай, пропал пёс: теряется он в посадке, дуреет от гущины, сила — резвость куда девались, хватай его за хомуток и волоки. Серые, те наоборот: им лес — дом отецкий. Стало, бейся с ними на свою выгоду: в чистом поле, иде раздол, чтоб разгон взять, да повернуться, да отскочить, да углядеть, да по глотке супостата хватить — тах-та.

Ну и ходили, — Никифор за стаей, стая за ним, дорожки проведали и стереглись в оба глаза, и встречались не раз, не два, только серые уступали, потому — от Никифора с собаками отчаянной смелостью за версту прёт, и песню он заводит издаля про девку красную, как она плакала да косой слёзы вытирала, а коса-от у неё русая. У волков-то соображенье какое? — робкому не до девки станется, робкий не будет бесстрашную песню играть, смелый зверь Никифор, сторонись его, пущай едет по своим делам до другого раза. Хитрили оне, хитрили, кто кого, а Никифор был хитрей.

Углядел он, как стая оленя зарезала. Олень рослый был дикарь и в теле гладком; оне, дикари одинокие, крупней гуртовых выгуливаются, чуть не под лося бывают. И ушёл бы он от них, да оне шайкой надвое разделились, наперехват взяли, — туточка ему и конец. Никифор и сам бы его забил на угощенье, кабы ели, а то ведь, что сами зарежут, то едят, ежели год не голодный, а чужого мяса не трогают, вроде догадываются: ’’Что, мол, за добрая душа свежатинки нам подкинула, а сама жрать не захотела? Да мы тоё добрую душу круг пальца обведём и мяса подкинутого трогать не будем». Умные оне, гады. Как предметил Никифор такое-от дело, тах-та и смекнул: будет у них теперь всенощный мясоед с дремотой, ужрутся доотвала, обленятся и половину прыти тут-ка оставят для приятного аппетита. А утром в логовище пойдут сны смотреть, да не все дойдут, ежели Бог даст, конечно.