Елена Зелинская - Долгая память. Путешествия. Приключения. Возвращения

– Как это по-сербски, – говорю я и холодею: вдруг ляпнула бестактно и задела какие-нибудь тонкие чувства.

Но Александр неожиданно расплывается в улыбке:

– Спасибо!

Кивает несколько раз и добавляет на безукоризненном английском:

– I do my best!

Не закрыла на ночь балкон. Утром, выйдя в гостиную, я увидела, что пол усыпан светлыми желтыми листьями. Они лежали, сохраняя путь ветра, мягкие, с чуть завернутыми краями, словно собрались здесь перезимовать.

Даже убирать не хотелось.

Я перестала замечать звуки. Сначала привычно поворачивала голову: что там брюзжит в ванной? Вздрагивала – быстрые шаги за стенкой. Подходила к балкону, автоматически прислушиваясь к голосам во дворе, к шороху шин, к хлопанью входных дверей.

Потом перестала. Ни звук, ни голос, ни шаги, – ничто не имеет ко мне ни малейшего отношения. Чужие незнакомые люди ходят по дому, по двору, по улице, по городу, где я живу, чужая им всем, и мне не на что откликаться.

А как звучал дом! Я сижу на веранде и слышу, как мама тихонько стучит посудой на кухне, видно, собралась пить чай, залаял пес, наверное, прошел кто-то чужой мимо забора, нет, это он первый услышал, как подъезжает машина, и я теперь ее слышу, хлопнула дверь, и я встаю и иду на родные голоса…

Вот так-то оно, на чужбине.

Труднее всего, конечно, дается климат. Даже не сам климат, а вытекающее из него устройство бытовой жизни. Во-первых, долго не могла привыкнуть, что все до капли надо прятать в холодильник. Иначе сохнет, плесневеет, скукоживается прямо на глазах. Однажды оставила на окне початую бутылку красного вина (нет бы, сразу выпить!). На следующий вечер разливаю себе и гостю – и вино закипает (!) прямо в бокале!

Обычные продукты имеют другие свойства. Например, чтобы сварить яйцо вкрутую, дома достаточно залить его холодной водой и подождать 10 минут. Здесь мне ни разу не удалось поймать его в нужной кондиции. Я снимала через 15 минут, 20, полчаса; неожиданно напав на него, сливала воду через 11 минут, – и все равно под скорлупкой оказывалась яркая желтая жижа.

Только преодолев себя, свои советские навыки, приучилась не набивать холодильник впрок. Во-первых, эти продукты и в холодильнике ведут себя по-другому. Дыня, например, замерзла.

А и незачем! На каждом шагу – магазинчики, лавочки, маркеты, – от совсем крохотных, где протискиваешься бочком, до стандартных кондицинированных «просторов». А рынок! Там одним только запахом, одним только видом разноцветной россыпи будешь сыт!

Завтракают здесь в пекарах. Буреки (пироги с сыром и с чем угодно), булочки, кренделя запивают кефиром и двигают на работу.

Для меня, конечно, удовольствие приготовить воскресных обед из рыночных овощей и свежего мяса из месары, но, по совести сказать, по деньгам это выходит примерно так же, как пообедать в средней кафане, не туристской, конечно, что на Скадарской улице.

Порции такие огромные, что половину приходится упаковывать и забирать с собой. В этом смысле там надо держать ухо восторо! Покупаешь скромный гамбургер, – а там под котлетой прячется еще одна. На фотке в меню домашних колбасок изображено три, – а приносят десяток. Захожу в Азияфуд, девушка за стойкой спрашивает: порция мала или велика? Зная их, машу рукой: мала, мала!

Девушка недоверчиво смотрит на меня, потом берет тарелку из-за спины и внушительно показывает мне – видите, вот она – мала, смотрите внимательно, на что идете! А эта «мала» размером с кастрюльку.

А вот лютый перец, – он и вправду лютый!

Цветы, точнее их ножки, та их часть, что под водой, покрываются плесенью на второй день. Я уже махнула рукой, и купила себе горшочек с маленькими красными перцами. Сами перчики сморщились почти сразу, зато вдруг на веточке расцвел маленький беленький цветочек.

Так и живу.

Я, конечно, всплакнула. То ли от избытка чувств, то ли от холода. Ясное солнечное белградское небо уговорило накинуть легкую куртку, и только коренные привычки северянки заставили меня замотать вокруг шеи шарф. Им и спаслась, когда вконец замерзли уши.

Путь к Русскому Некрополю, вокруг которого мы все скопились, чтобы увидеть освящение нового храма двумя Патриархами, русским и сербским, преграждал памятник. Поскольку я стояла, плотно зажатая со всех сторон народом, я могла видеть только фасадную часть, а надпись – Царю Николаю Второму – мне было не разглядеть. Передо мной возвышалась высокая колонна, увенчанная ангелом с разорванными на руках цепями и поднятым мечом. У ее подножья, словно привстав для последней схватки, поднимал оружие белый офицер. Не только форма, не только смысл, но и само лицо, резко очерченное, как на любой скульптуре, сохраняло удивительные черты давно утерянного человеческого типа: мужественного, благородного, верного.

«За веру, царя и Отчество, – настойчиво повторял Патриарх Кирилл, – они погибли за веру, царя и Отечество», – и переводчик повторял эхом на щемяще-схожем сербском языке: за веру…

Самого Некрополя мне тоже было не видно из-за спин. Только верхушки крестов, словно затопленные людской массой. Где-то там, под перекладиной с надписью: Да будет воля твоя! – лежит один из моих прадедов, капитан из вольноопределяющихся Иван Платонович Магдебург. Дроздовец. Раненого, его занесли на носилках на последний корабль уходящей эскадры Врангеля. После трех лет на Галиполи, вместе с другими офицерами он уехал в Сербию, где следы его и потерялись…

«Сербия, благодарная Сербия приняла русских солдат и офицеров, которым грозила гибелью их собственная Родина, – говорил Патрирх холодным солнечным днем, и я, как заново, удивлялась, как поразительно полна, небанальна и тверда речь русского священнослужителя.

Передо мной стояли двое очень пожилых людей: седая до прозрачности дама с тяжело опущенными плечами и старик с белоснежной бородой. По тому, как они наклоняли головы, как крестились именно тогда, когда Святейший говорил о вождях и воинах, было ясно, что это – дети тех, кому сегодня поют вечную память.

Дождались.

В выставочном зале Русского дома в Белграде открылась выставка архивных фотографий. В честь Дня освобождения Белграда. Они были составлены отдельными панно, не связанные сильно хронологией. Погибшие беженцы. Быт белградцев. Подпольные газеты. Места массовых страданий. У этого последнего стенда я остановилась, пораженная, – со мной это обычное явление, – словами.

«Как всегда, – думала я, – умеют сербы безукоризненно подобрать слова. Не безжалостный массовый героизм. Не казенщина, не застывший официоз, плотнее колючей проволоки обмотавший великую драму, – нет, человеческое: место страданий».