Виктория Токарева - Этот лучший из миров

Хорошее здоровье у меня пока есть. Хорошей любви пока нет. Дела тоже нет.

У каждого свои конкретные обязательства.

Милиционер охраняет объект.

Семенова готовит дискуссионный клуб, чтобы люди думали. Карпухин – шестисерийный детектив, чтобы, наоборот, не думали, отдыхали после рабочего дня.

Володя – человек «при».

А я – человек «зря». То самое «зря», которое между замыслом и результатом. Значит, я тоже необходима в общей цепи.

Во второй половине дня я вернулась в барак, к своему рабочему застолью, и меня тотчас вызвали к Гальченко.

Я вошла в кабинет и остановилась.

– Садитесь, – вежливо пригласила Гальченко. – Что вы стоите?

Я села на краешек стула.

Гальченко долго молчала, перебирая бумаги. Мне даже показалось, что она про меня забыла. Но она не забыла.

– Почему у вас до сих пор нет трудовой книжки?

Гальченко приподняла со стола скрепленные листки, и я увидела сверху объяснение, которое я писала утром капитану.

– Все-таки вам не семнадцать лет…

Гальченко, как милиционер, намекала, что мне уже тридцать и скоро будет пятьдесят.

– А какая разница: семнадцать, тридцать или пятьдесят? – спросила я. – Что меняется?

– Человек меняется.

– Человек как раз не меняется. Меняется отношение к нему, а сам он остается таким же.

– Это кто как… У вас нет трудовой книжки потому, что вы живете одним днем и не думаете о том, что будет завтра.

Все беспокоятся о пенсии: на что они будут жить в старости. Стаж можно восстановить: где работал, когда, сколько времени. Но нельзя восстановить, как ты жил. Нравственный стаж.

– Я не думаю о пенсии, – сказала я. – Но я думаю о смерти.

– Зачем?

– На всякий случай.

– А я на всякий случай не думаю, – сказала Гальченко. – Потому что я умирала и знаю, что это такое. Я на всякий случай думаю о жизни.

Мы замолчали, каждая о своем.

– Странно… – искренне удивилась Гальченко. – Вы, в общем, молодой человек. Почему вы так живете?

– Скучно мне, – сказала я. – Скучно.

– А какое вам надо веселье?

Гальченко посмотрела на меня с удивлением.

Как может быть скучно человеку, которому еще нет тридцати?..

Заглянул встревоженный Витя Лапин.

– Можно? – спросил он и вошел.

– Я могу предложить вам два варианта поведения, – сказала Гальченко Вите. – Первый: напишите заявление об уходе по собственному желанию. Второй: можете ничего не писать, но я пойду против вас в поход и все равно вас уволю. Поводов у меня достаточно.

– А когда писать заявление? – растерялся Витя.

– Сегодня. – Гальченко боялась, что Витя передумает. – Сейчас…

– Давайте я напишу заявление, – проговорила я, оторопев от деловитости Гальченко. – Я без разрешения взяла его пропуск… Он не виноват…

– Пропуск – это повод, – не глядя на меня, ответила Гальченко. – Дело не в пропуске… Вам наши передачи не нравятся, и другим они не нравятся. А чтобы они были интересными, их надо делать. Вы тут все гении и бездельники. Все мыслите, и никто ничего не делает. Как туристы… Смотрите и идете дальше. А где-то далеко ваш дом, – Гальченко посмотрела мне в переносицу. – Можете быть свободны.

Я вышла из кабинета.

В коридоре возле стены стоял мой автор, который обещал прийти и не надул. На нем было длинное пальто, он держал в руках кроликовую шапку.

– Я здесь больше не работаю, – сказала я.

– А как же я? – растерялся он.

– У вас будет другой редактор.

Вити не было еще минут десять или пятнадцать. Потом он выскочил из кабинета и, ни на кого не глядя, помчался по коридору. Я побежала за ним следом.

Витя выбежал на неотстроенный отсек барака. Там все было в мелу, известке, на полу лежали железные листы. Витя зашагал прямо по листам. Поднялся такой грохот, будто проехал танк. Витя остановился возле окна, забрызганного меловыми кляксами. Я молча остановилась за ним и по напряженной неподвижной его спине увидела вдруг, что он плачет.

– Ты плачешь? – с ужасом спросила я.

Витя не обернулся, будто окоченел.

У него были какие-то свои связи с жизнью, гораздо более сложные, чем «сержант и генерал», но мы были мало знакомы, я почти ничего не знала о нем. Я просто шла, искала своего Пушкина и походя толкнула Витю.

Сквозь стекло была видна развороченная земля, подъемный кран с длинной шеей и маленькой головкой, похожий на птицу из мультипликационного фильма. Птица поводила неподвижной шеей, что-то клевала, строила.

– Прости меня, – сказала я Вите.

Витя махнул рукой, чтобы я ушла. Ему хотелось остаться одному.

Я вышла в коридор, увидела Галю. Она смотрела на меня жалостливыми и одновременно жадными глазами, пытаясь прочитать Витину судьбу на моем лице.

– Принеси мое пальто, – попросила я Галю. Мне не хотелось никого видеть и не хотелось, чтобы видели меня.

Я спустилась по лестнице, вышла на улицу.

Чуть поодаль справа стояла телевизионная башня. Ее верхушка была выше всех существующих точек, на самой середине между небом и землей.

Галя догнала меня на улице и протянула пальто. Вид у нее был несчастный.

Я сунула руки в рукава, застегнула все крючки и повесила сумку через плечо.

Галя стояла, обняв себя за плечи.

– Иди, – сказала я. – Простудишься…

Она махнула рукой. Ей было все равно, простудится она или не простудится.

– Иди! – сказала я и пошла от барака, ступая по кирпичам и доскам.

Главный корпус стоял, огороженный забором. Когда-нибудь забор снимут, грязь уберут и всех из барака переселят в главный корпус. Но это будет уже без меня.

Через замерзший пруд по диагонали двигались люди. Все было, как утром, с той только разницей, что утром был Феликс, летучка, обязанности. Сейчас ни того, ни другого, ни третьего. Зато сколько угодно свободного времени. Можно записаться в спортивное общество и прыгать с парашютом.

На Метростроевской улице выстроили кооперативный дом. Дом строился долго, года три или четыре, за это время в нем сменилось два председателя. Один ушел сам, надоело быть выразителем частнособственнических интересов, а другого сместило правление за то, что использовал служебное положение в личных целях.

Тем не менее дом был построен и заселен, и на первом этаже возле лифта был посажен сторож дядя Сережа, который дежурил попеременно со своей женой.

Кооператив назывался «Художник-график», но жили в нем не только художники, а представители самых разнообразных специальностей. Лучше других дядя Сережа знал фотографа Максимова, потому что к нему ходило очень много женщин. Максимов пользовался у них громадным успехом, так как был холост, некрасив и казался легкой добычей.

Вкус у Максимова был самый разнообразный. Когда в лифт входила молодая женщина и возносилась вверх, дядя Сережа прижимался животом к решетке, открыв от напряжения рот, ждал, на каком этаже остановится лифт. Убедившись, что кабина стала на седьмом этаже, дядя Сережа удовлетворенно крякал и отходил. За все время он не ошибся ни разу.