Эндрю Хёрли - Лоуни

Хэнни ушел ночью. Его кровать была пуста, сапог и пальто не было. В «Якоре» я всегда сплю очень чутко, особенно после визита Паркинсона, и я никак не мог понять, как брату удалось уйти, не разбудив меня. Но когда я встал с кровати, я увидел, что Хэнни бросил на пол полотенца, чтобы я не слышал его шагов.

Я пощупал его кровать. Она была холодной, как камень. Даже запах брата выветрился. Невероятно, чтобы Хэнни оказался таким изощренно хитрым. Это совсем на него не похоже.

Розовый коврик посреди комнаты был перевернут, оторванная половица торчала над поверхностью. Я пошарил в тайнике. Винтовки не было, и Хэнни забрал патроны из моего кармана.

Понять, куда он делся, не составляло труда — конечно же к Стылому Кургану, чтобы увидеть Элс и своего ребенка.

Внизу, когда я вошел в кухню, Монро поднял голову и заворчал. Я потрепал пса по шее, чтобы успокоить, и увидел, что на полу валялись лакомства, которые отец Бернард приготовил для собаки. Ай-да, Хэнни-умница!

Монро чихнул, улегся на пол и снова принялся жевать галеты-косточки, обнаруженные им в складках подстилки.

Снаружи изморось растекалась по полям и оседала на мне мельчайшими каплями, похожими на мех какого-то животного. Велосипед стоял около стены, шины в порядке. Вот почему отец Бернард так поздно вернулся. Он вовсе не был в «Колоколе и якоре», как считала Мать, он во дворе под дождем чинил велосипед.

Я отвел велосипед от стены, обходя лужи, и перетащил его над проволочной оградой, чтобы не шуметь. Перед домом я сел на велосипед и помчался по дорожке, выехал на дорогу, ведущую вдоль побережья, расплескал пару стоячих луж и вскоре уже пробирался через болота.

За столько дождливых дней в них могло уже накопиться до шести-семи футов воды, причем возможности определить дно не было никакой, кругом сплошной кисель из жидкой грязи и мертвой растительности. Я позвал Хэнни, как ни странно, надеясь, что он скатился в одну из этих топей. Лучше так, чем то, что задумал Паркинсон, что бы это ни было.

Но в ответ я услышал только шорох камыша и плеск чернильно-черной воды, покрытой белыми хлопьями.

В первый момент я подумал, что пошел снег. В этих местах это не является чем-то неслыханным даже поздней весной. Но когда я приблизился к боярышнику, то увидел, что в нем со всей яростью проснулась жизнь, намного раньше, чем должна была бы, как и в яблонях и зеленой траве вокруг «Якоря». Все его искривленные, в шишках, ветки покрылись лепестками, как гирляндами. И мне вспомнились белые розы в руках отца Уилфрида, когда он лежал в гробу.

В дюнах мне пришлось тащить велосипед через перевал, поскольку ветер навалил на дороге кучи песка с фут высотой. Я увидел следы Хэнни вместе с отпечатками автомобильных шин. Леонард проехал здесь, причем совсем недавно.

Я снова позвал Хэнни, надеясь, что он мог прятаться где-то в тростнике. Вокруг трава стелилась под ветром, над головой проносились серые тучи. Я ждал.

Прилив уже подступал. Пески медленно погружались под воду, а на выходе, уже почти у Стылого Кургана, сгибаясь под ветром, показалась фигура в развевающейся белой рубашке. Это был Хэнни. На плече у него висела винтовка.

Я сложил рупором ладони и крикнул, но он, конечно, не мог меня услышать. И на самом деле слава богу. Меньше всего я хотел, чтобы он решил возвращаться теперь, когда прилив набирал ход. Пусть лучше идет и ждет там.

Я бросил велосипед у дота и побежал через пески, держась близ указательных столбиков, насколько это было возможно. Местами воды не было вообще, но чем дальше я продвигался, тем больше под порывами ветра песок уходил в глубокие провалы, края которых опасно расходились, когда я перепрыгивал через них.

Вокруг меня все стонало и ревело. Море бросалось на берег пенистой волной. Мимо в серой воде проносились коряги и водоросли, они кувыркались, расщеплялись, а потом засасывались течением в морскую глубину.

Справа я различил одну из тех временных троп, которые вода и ветер, объединившись, намывали временами в Лоуни. Это были длинные хребты песка, которые могли быть видны только при высоком приливе, когда только они одни и возвышались над водой. Я переправился через вязкий песок, поднялся на самую высокую точку песчаного хребта и увидел, что тропа длинной лентой вьется в сторону Стылого Кургана.

Однако даже эта тропа исчезла под водой еще задолго до того, как я добрался до него.

Почва под ногами ускользнула, и я погрузился в воду.

Дыхание схватило, как от удара, холодом, в паху вместо живой плоти я ощутил твердый комок. Меня тянуло вниз, в тяжелую стылую воду, и я бил ладонями, стараясь ухватиться за что-нибудь, за какой-нибудь кусок пластика или дерева, за который я мог бы держаться, но вода все выбивала из пальцев, и мне не оставалось ничего иного, как плыть изо всех сил к берегу Стылого Кургана.

В те времена я неплохо плавал. Я вполне выносил холодную воду и не боялся глубины. Вокруг немного нашлось бы ручьев и водоемов, которые бы я не исследовал. Но ласковые воды Хайгетских — это было одно, и совсем другое — Лоуни. Море яростно вздувалось, окружая меня со всех сторон, и как будто стремилось затянуть меня под воду. Казалось, там что-то шевелилось, хватало и засасывало одновременно. Я пригоршнями глотал соленую воду и, давясь, выплевывал ее в приступах яростного кашля. Горло и нос у меня горели.

Казалось, я совсем не двигался вперед, и после новых отчаянных попыток приблизиться к берегу мне пришло в голову, что я достиг той точки, когда начинаешь тонуть — борешься, уходишь под воду, снова всплываешь. И тогда паника охватила меня. Я почти не чувствовал своего тела. Пальцы скрючились и окоченели. Скоро я слишком устану, чтобы двигаться. И что потом? Боль в легких. Тишина. Ничего!

Еще одна серия отчаянных ударов по воде — и небо, Стылый Курган и мелькающий горизонт встали вертикально сначала в одной последовательности, потом в противоположной, но в яростной борьбе за жизнь на этих исполинских качелях я осознал присутствие какой-то фигуры на берегу. Потом она ускользнула в темноту под водой, но вскоре берег и фигура появились снова — и неожиданно ближе. Что-то было толчком брошено мне. Я протянул вперед руку и понял, что мои пальцы уцепились за потертый кожаный ремень. Я почувствовал, как что-то более сильное, чем прилив, тянет меня. Руки и ноги наконец заскребли по прибрежной гальке, и вот уже море ослабило свою хватку. Надо мной стоял Хэнни. Я выпустил ремень винтовки, и брат опустился на колени и коснулся моего лица. Я с трудом мог дышать. Вместо слов из горла вылетали неясные звуки. Хэнни сложил пальцы чашечкой и прижал к уху, желая, чтобы я повторил то, что пытался сказать, но я оттолкнул его, и он отошел к камням и сел, положив винтовку на колени.