Эндрю Хёрли - Лоуни

— Давай, — сказал Паркинсон.

Клемент покачал головой. Паркинсон улыбнулся и, вытянув лист за него, всунул ему в руку и сжал пальцы.

Клемент заплакал. Я был так ошарашен, услышав его совершенно детские рыдания, что не понял, что Хэнни и мне дали по листу и Паркинсон готовился закончить жеребьевку.

— А теперь посмотрим, — сказал он, и все показали свои листья.

Паркинсон улыбнулся, а Коллиер облегченно выдохнул.

— Отличный результат, а, Паркинсон? — усмехнулся Леонард.

— Да уж, — ответил тот, глядя на меня и ухмыляясь. — Лучше не бывает.

Клемент шмыгнул носом и вытерся рукавом.

— Нельзя этого делать, — сказал он, трогая Хэнни за плечо. — Он совсем мальчишка.

— Не-а… — сказал Паркинсон, вручая Хэнни винтовку. — Все по-честному. Он вытянул самый короткий стебель.

— Не надо, — попросил Клемент, — ты сам знаешь, что обдурил его.

— Ты видел стебли, Клемент. Все как положено.

Все еще полусонный, Хэнни взял винтовку и с любопытством посмотрел на нее, потом провел рукой по шейке приклада и, не задумываясь, положил палец на курок.

— Надо снова тянуть, — сказал Клемент, поворачиваясь к Леонарду, которого считал единственным человеком, способным хоть на какую-то жалость.

— Не-е, все сделано верно, хоть обосрись, — пробурчал Коллиер. — Переигрывать не пойдет.

— Не волнуйся, — сказал Паркинсон и, дотянувшись до куртки, достал один из своих ножей, секач, который выглядел так, будто им можно разрубить свинью пополам одним ударом. — Мальчишка никуда не уйдет, пока мы тут не разобрались.

— Оставьте его в покое! — взорвался Клемент. — Посмотрите на него. Он все еще в отключке. Он даже не кумекает, что от него хотят.

— Ничего, скумекает, — усмехнулся Паркинсон.

Клемент сглотнул и, секунду поколебавшись, взял винтовку из рук Хэнни.

— Идите оба домой, — сказал он мне. — Давайте.

Коллиер снова бросил беспокойный взгляд на Паркинсона, но тот отмахнулся, слегка дернув головой, и убрал нож.

— Какое благородство, Клемент, — протянул он. — Вот уж не ожидал от тебя такого.

— Очень благородно, но бессмысленно, — произнес Леонард, выйдя из мрака и вытирая лоб платком. — Не понимаешь? — Он неторопливо сложил платок и сунул его в карман, глядя вниз на младенца на матраце. — Я про то, что если и может показаться, что Клемент избавил твоего брата от тяжелого дела, но боюсь, не имеет значения, кто вытянул короткий стебелек. И мне жаль, если ты думаешь, что любезность Клемента каким-то образом вывела вас из игры. Вы здесь с нами, нравится это вам или нет. Мы сможем возложить вину на вас, если захотим. Думаю, ты и сам знаешь это.

— А ведь им не понравится в тюрьме, правда, Клемент? — засмеялся Паркинсон.

Клемент смотрел себе под ноги. Леонард подошел к нему и взял за плечо.

— Никто не идет в тюрьму, — сказал он, оглядывая всех по очереди. — Не идет, если все, что здесь произошло, будет похоронено навеки. Правда, Клемент?

Клемент посмотрел на Леонарда, стряхнул с себя его руку и, взяв Хэнни и меня за локти, подвел к лестнице.

— Не слушайте их, — сказал он. — Все это не про вас. Вы тут ни при чем. — Он подтолкнул нас с Хэнни к выходу. — Давайте, — сказал он, досадуя на то, что мы все никак не уйдем. — Сейчас вы уже сможете пройти по пескам. Отправляйтесь домой.

Он кивнул на лестницу и вернулся к Леонарду, ожидавшему его около матраса.

Леонард хлопнул его по плечу, а Паркинсон шутя шлепнул его по затылку:

— Не волнуйся, Клемент. Собака съест то, что останется.

Клемент закрыл глаза и начал молиться, и его голос донесся до верха лестницы, когда он молил Бога о милосердии и прощении.

Но некому было его слушать.

Стылый Курган по-прежнему заполняет все новости в телевизоре. Вчера утром я видел, что на песке, рядом с тем местом, где я чуть не утонул столько лет назад, поставили палатку. Работа шла быстро, нужно было собрать как можно больше улик, пока не наступил прилив, кроме того, там не так много и осталось. Теперь уже нет.

Репортер стоял наверху, стараясь перекричать вой ветра, метущего снежную крупу. Полиция завела дело об убийстве, сообщил он. Двух местных стариков вызвали для допроса и теперь ищут третьего.

Дело шло быстро. Но я был готов. Все вечера, что я делал записи, были потрачены не напрасно. Теперь все было ясно и понятно. Хэнни в безопасности. Неважно, если кто-нибудь скажет что-то другое. У Леонарда, Паркинсона и Коллиера не хватит мозгов, чтобы подготовиться так, как это сделал я. Они чересчур полагались на свое молчание и не рассчитывали, что Лоуни раскроет все, что они сотворили.

Я ждал, сколько смог, перед тем как пойти на работу, одним глазом глядя в телевизор, а другим — на непогоду за окном. Метель закружила еще в утренних потемках, и улица терялась под снежными сугробами. Начало светать, но очень медленно. Сероватый оттенок расплылся по небу, бледному, как помои.

Я шел к метро, обгоняя автомобили, ожидающие своей очереди, чтобы въехать на Северную Кольцевую. Люди жались у автобусных стоянок или в дверях магазинов, которые были еще закрыты и не освещены. Даже рождественские лампочки, развешанные по всей главной улице, не горели. Казалось, город погружался в бездействие, и только рождественский вертеп рядом с церковью на углу был единственным средоточием света.

Его ставили каждый год — это было некое подобие садового сарая, плотно заполненного пастухами и волхвами в натуральную величину. Мария и Иосиф стояли на коленях около пухлого младенца Христа, лежащего на сене. Беспрерывно играла музыка, днем и ночью, и, когда я остановился, чтобы перейти дорогу, я уловил, пока дожидался зеленого света, жестяное бренчание гимна «Возрадуйся, Мир!».

Метро, конечно, было набито до отказа. Все парились и чихали. Стылый Курган присутствовал на первых страницах большинства газет. Повсюду мелькали фотографии берега и руин, в которые превратилась «Фессалия». На некоторых можно было видеть людей в белых комбинезонах, склонившихся над развалинами. Я гадал, когда же наконец я увижу выставленные на всеобщее обозрение на первых страницах газет портреты Паркинсона, Коллиера или даже Клемента. Им, должно быть, теперь за семьдесят, а может быть, даже и за восемьдесят. Как раз время встряхнуться после однообразия стариковской жизни.

В музей я вошел через заднюю дверь. Было так тихо, что я засомневался, есть ли там кто-нибудь еще, но, пройдя через кухню для персонала, я увидел нескольких человек в пальто. Они пили чай и пребывали в праздничном настроении, надеясь, что музей будет сегодня закрыт. Вполне возможно, что они были правы. Я имею в виду, кому охота подхватить грипп ради выставки оловянной посуды и шляпок времен Эдуарда?