Гюнтер Грасс - Из дневника улитки

Время от времени спады. Время от времени Скептик, который с недавних пор носит (на пробу) очки с круглыми стеклами, как у тех надменных высоколобых студентов, что так жонглируют словечком «иррелевантно», будто хотят вместе с Хайдеггером сказать «адью». Скептик теперь классный руководитель у младшеклассников. Один из его учеников (Блауштайн) умирает от аппендицита. Перед каникулами старшеклассники частной еврейской средней школы ставят «Сагу о Нибелунгах». Штудиенрат Меттнер руководит репетициями. Кримхильду играет школьница Бетти Анкер, Симон Курцман — Зигфрида. Штудиенасессор Герман Отт устраивает в школьном саду маленький лабиринт. (Нет, дети, Скептик все-таки не носит очков с круглыми стеклами.) Фотография в журнале младших классов: молодая крепкая женщина с лейкой в руках и узлом волос на затылке — Рут Розенбаум. По философским вопросам штудиенасессор Отт спорит с профессором Литтеном, который преподает древнееврейский. Привратника зовут Розинке.

Между делом сдал верстку «Под местным наркозом». — Набросал конспект новой речи. Будет называться «Речь о металлоломе» — так иногда называет меня Рауль — и поведает недовольным баловням о тяготах и заботах пенсионеров-квартиросъемщиков: как они, изношенные и ожесточенные, становятся в тягость обществу, где рынок определяет миф о молодости и успехе. (Дети, в случае сомнений голосуйте в пользу пенсионеров и против привилегий для молодежи.)

Воскресное утро с сиренью перед домом. Анна, Франц, Рауль и я в Национальной галерее: по-новому разглядывали Коринта, затем Бекмана. Потом пили пиво и лимонад в Кройцбергском садовом кафе (Йорк-Экк). — Сделать передышку. Ни во что не всматриваться, только поглядывать кругом. За рулем Анна. Вот и все мои маленькие радости. (С кем еще, кроме своего друга Исаака Лабана, может Скептик спорить? С дворником? С господином Радишевским, тренером спортивного общества «Бар-Кохба», который с недавних пор преподает в розенбаумской школе физкультуру?) — Франц и Рауль пишут на чем попало «I love реасе!» [1] Я люблю мир! ( англ. ) и яростно, чуть не до братоубийства, ссорятся. — Завтра в Бонн…

Мы открыли там контору. На наших бланках значится: «Социал-демократическая инициативная группа избирателей». Рядом петушиная голова, которую я нарисовал в шестьдесят пятом году и которая все еще кукарекает «за СДПГ»; улитка как символ разбилась бы о веру в прогресс: улитки восхищаются петухами.

В трех комнатах работают студенты Эрдман Линде, Вольф Маршан, Хольгер Шредер и временно, пока не прибудет микроавтобус, Фридхельм Драуцбург, вместе с которым я должен объездить шестьдесят избирательных округов. Автобус куплен подержанный, но пока еще бегает.

Наша секретарша, Гизела Крамер, согласовывает сроки с моей секретаршей в Берлине, Евой Женэ, и заводит картотеку. Гизела Крамер не студентка, поэтому ей непривычны жаргон и манеры молодых людей, пользующихся студенческими привилегиями (от чего они агрессивно страдают). «Раньше, — говорит она, — в банке коммунального хозяйства я имела дело с вежливыми людьми».

Наша контора находится в Аденауэраллее, бывшей Кобленцерштрассе. В табачной лавке за углом теперь есть в продаже «Черный Краузер». Параллельно нашей улице течет Рейн (от нас не видно). Цветочная лавка на первом этаже помогает утешить Гизелу Крамер, когда у нас наверху воздух перенасыщен грубостями, оскорбляющими ее слух. Бонн (как понятие и город) непостижим.

Где начать? Университет занят собой. За витражными стеклами злятся пенсионеры. С двумя рубашками на смену съезжаются парламентарии. Полно филиалов и условных адресов. И через все это скопище тянется линия железной дороги: повсюду опущенные шлагбаумы. Наискосок от нас дом Эрнста Морица Арндта. Правительственного квартала нет, но есть коварно рассеянные правительственные пятачки. Только климат объединяет Бонн. А мы нездешние.

Вольф Маршан, который, собственно, должен был писать диссертацию о Йозефе Роте, положил начатую работу на стол. Он редактор нашей предвыборной газеты «За это», пытается вытянуть еще не сданные статьи для второго номера и ищет для первого номера несуществующий отдел распространения: СДПГ обслуживает только свои организации, для всех остальных она нема и вяла. Маршан изъясняется весьма высокопарно. Германистика его заиронизировала. Он охотно говорил бы естественнее, но ему не хватает подходящих слов: даже сомневаясь, он остается стилистом.

Эрдман Линде должен руководить нашей конторой. Поскольку он натура художественная и, как Паганини, склонен к импровизациям, наша контора действует весьма успешно — до тех пор пока нам приходится импровизировать. Он тоже чувствителен, но чувствителен на иной, нежели Маршан, лад: если Маршан страдает оттого, что что-то еще не кончил, то Линде упрекает себя за то, что чего-то еще не начал. (При этом он еще и председатель Союза молодых социалистов в Западной Вестфалии и доверху набит подробными персоналиями множества людей.) Он готовит мою поездку и подбирает избирательные округа, где СДПГ прозябает, собирая от двадцати до тридцати процентов голосов. Ему принадлежит идея, чтобы я, кроме того, побывал в округах, где мы сможем, пусть и с малым перевесом, получить прямой мандат — Верден, Эрланген, Крефельд, Майнц, Аугсбург…

Собственно говоря, я хотел бы воспеть добродетели ближних и представить их в мягком свете — Маршан шлет вежливые письма о том, как раскованно ведет себя с детьми Эрдман Линде, — но Скептик советует мне не щадить дружеских отношений и хладнокровно заняться расследованием вопроса, почему у стольких студентов язва желудка; его тоже не пощадили в розенбаумской школе, и его друг Исаак Лабан назвал его «вопросительным знаком в бриджах». (Он прислал мне выдержки из своего дневника: толстая кожа людей чувствительных и тонкая кожа людей с притупленной чувствительностью одинаково нуждается в питательном креме — косметические дружбы, которые без зеркала и отражений недолговечны.)

Эрдман Линде охотно драпируется в меланхолию. Мне нравится эта его тяга к грусти. Он умеет так печально выступать по организационным вопросам. Когда так называемые деловые проблемы заставляют его смотреть на меня в упор, на меня глядит иисусоподобный двадцатидевятилетний Дюрер с его автопортрета, нарисованного в тысяча пятисотом году, когда христианский мир ожидал своего конца: сплошная ранимость. — По воскресеньям Эрдман Линде посещает ипподром Рурской области. Думаю, он интересуется скачками. Он знает довольно много лошадей по именам — Майская Гроза, Тэя, Зеленая Надежда, Трабант — и делает ставки с осторожностью, нередко выигрывая.

Фридхельм Драуцбург изучал юриспруденцию; он прослушал курс, и этого ему достаточно. (Поверьте мне, дети, при Марии Терезии он стал бы пандуром и в качестве курьера королевы должен был бы в телевизионных сериалах шастать напрямик через поля.) У Драуцбурга своя честолюбивая задача: он часто обручается, чтобы побольше девушек настроить на революционный лад или, как он это называет, «залевачить». Поскольку он, как и я, носит усы, он потом, когда мы вместе ездили, избавил меня от множества рукопожатий. Покамест он у нас в конторе пакует бумаги, дает советы, много говорит по телефону, договаривается со своими краткосрочными невестами о свиданиях и ждет наш микроавтобус, пожертвованный ради полезного дела одним мюнхенским издателем: «Только не называйте, пожалуйста, моего имени».