Гюнтер Грасс - Том 3. Кошки-мышки. Под местным наркозом. Из дневника улитки

В школе Лизбет научилась говорить по-польски, но писать и читать не умела. Дома говорили по-кашубски или — когда приезжали гости из Берента и Диршау — по-немецки.

Собственно говоря, сейчас мне следовало бы заняться историческим исследованием и рассказать о возникшей и меняющейся языковой мешанине в деревнях Картхаузского района. Когда Клобшин назывался Колобоцином и почему Колобоцин стал Клобшином? Когда и сколько раз пятачок Нойендорф, лежащий западнее Турмберга, именовался по-польски — Новавесь? Почему Зеерезен, лежащий между Картхаузом и Цукау, впервые получив название в 1241 году, писался Деризно, с 1570 года Зеерезен, примерно с 1789 года попеременно то Зерезен, то Зерозен, а в девятнадцатом веке уже Зеерезен, но в то же время часто именовался по-польски и по-кашубски Дзерцачно? Это и есть история — в ее отражении на селе.

Когда Антон Штомма в августе 1940 года подал заявление о своем переводе в категорию фольксдойче, Скептик помогал ему заполнить анкеты, выискать родственников сколько-нибудь немецкого происхождения и написать автобиографию. Много вечеров гость напрягал все свое терпение в общении с хозяином. Штомма боролся за каждую букву. Подвал Скептика превратился в школьный класс. Его ученик по-детски корпел над линованной бумагой и боялся посадить кляксу. Скептик не зря тратил время: Штомма мало-помалу научился писать; но читать, например, газету «Данцигер форпостен» он так и не научился.

Когда мы с Анной и Бруно переезжали в нашем «пежо» под Циннвальдом в Рудных горах через границу в Чехию, мы видели, что надписи «Свобода!» и «Дубчек», второпях намалеванные белой краской на дощатых заборах и фабричных стенах, на арках и ветхих фасадах, уже посерели и размылись под влиянием времени (всего-то прошло каких-то десять месяцев); стало быть, именно время делает террор привычным — надобно писать против времени!

Знакомый трюк. Еще до преступления преступники высчитывают, когда их преступление станет неподсудным за давностью времени, перекроется другими преступлениями и лишь каким-то боком станет материалом для истории. Действуют ли они с чванливой заносчивостью или с убогой хитростью, замахиваются на гигантские масштабы или заставляют судьбу плясать под свою дудку, зовут ли преступника Сталин или Гитлер (переживет ли Ульбрихт своего Сталина, вытеснит ли Кизингер своего Гитлера), — время, преходящее время уходит, к выгоде преступников; для жертв же время не уходит.

Мы проезжаем мимо Терезиенштадта — превращенного в мемориал концентрационного лагеря (Маутхаузен). (С января 1942 года евреев, живших в данцигском гетто, бывшем амбаре на Маузегассе, стариков вроде Давида Йонаса, последнего председателя прозябающей в страхе общины, депортировали в Терезиенштадт. Там они перемерли. Насилия не пришлось применять. Давид Йонас дожил до освобождения и вскоре умер от сыпного тифа.)

Убийцы, как правило, выживают. Вначале потихоньку, потом все нахальнее начинают они торговать минувшим временем и берут аванс за время, которое вскоре минует. Вытканный в саване смысл. Выжившие убийцы как толкователи смысла поставляют подходящие узоры. Вина как свидетельство величия.

Скоро оккупацию Чехословакии объявят (позднее и вам, дети) событием трагическим или (к сожалению) необходимым в целях безопасности. То, что американское правительство (во Вьетнаме) называет «умиротворением», советское называет «нормализацией». (Парафразы преступлений, нашедшие своих парафразировщиков.)

Вот некоторые даты (для вас, дети): в марте 1921 года, через три с половиной года после Октябрьской революции, Ленин и Троцкий утопили в крови восстание кронштадтских и петроградских матросов и рабочих, желавших не партийной диктатуры, а демократического коммунизма.

Через сорок семь лет, когда чехословацкие коммунисты наконец осторожно стали доказывать, что «социализм с человеческим лицом» возможен, Леонид Брежнев 21 августа 1968 года двинул через границы войска пяти коммунистических стран, в том числе — никогда не забыть — немецких солдат в скроенных по прусскому образцу мундирах.

Нам пришлось спрашивать, как проехать к Бероунке, притоку Влтавы. С хитростью слабых, но при терроре привыкших изворачиваться чехи и словаки пытались противостоять тупой, всегда прущей напрямик силе. (Подмененные дорожные указатели, исчезнувшие уличные таблички.) Тупость, правда, проявилась в полной мере, но сдержать ее не удалось. Ныне она живет за счет уходящего времени. — Дети, писатель — это человек, пишущий против уходящего времени.

Прибыв кружными путями в Ноузов, расположенный в лесу, мы — Анна, Бруно и я — застали наших друзей уже на месте… Мы долго обмениваемся приветствиями — никак не можем кончить. Пытаемся смеяться, и это удается. Едим клецки и пьем чешское пиво. (У меня с собой пишущая машинка и художественная открытка «Melencolia».) Гостиница, где мы живем, — дом бывшего лесничества. Мы идем в лес, разбредаемся и вновь встречаемся, обходясь без лишних слов. По слою палой листвы, по покрытой хвоей земле. Перекликаемся. Каждый сам по себе. Избегаем просек. Вдруг находим грибы. (Здесь еще есть угольщики, эти живут вне времени.) Достать из папоротников холодную жабу для Бруно. Или удивляться муравьиным кучам — какие же они бывают огромные и самоуверенные. (Красно-коричневых листовых улиток Скептика нигде нет.)

После обеда говорим о другом. Иногда умолкаем; чтобы никого не задеть. Как хорошо, что сохранилась (скрытно) ирония, — она теперь кстати. В полутени, между детьми Штефаном и Томашем, по колено в траве Анна — фотография на память.

Я остаюсь в стороне, потому что не могу поддаться настроению, потому что я все еще в пути и меня тянет засесть за машинку. Разложить в чужой комнате бумаги. Не замечать обоев. Привыкнуть к стулу. Вставить дополнения. Начать.

Речь, которую я пишу в Ноузове, называется «Речь об ограниченных возможностях». Анна сидит с друзьями во дворе. Они слышат стук клавиш. Я выставляю скепсис против веры. Я оспариваю постоянство чего бы это ни стоило. Мне отвратительны любые абсолюты и прочие орудия пыток. Почему я против притязаний на «единственно правильное» и за многообразие. Моя речь сужается. (Здесь, где слово «свобода» торчит комом в горле.) Повсюду кто-то уже побывал и все предопределил. Нет нулевой точки, от которой можно было бы вести счет. Но у истории бывают рецидивы: как из Штрауса и Барцеля образуется Штрауцель — чернота чернее черного. Надо выступить против снова сгущающихся сумерек и за нечто разумное — при всей своей ограниченности — или попытаться, сидя в чешском лесу, написать о добровольцах, работающих в развивающихся странах, и об Эрхарде Эпплере — христианине и социал-демократе, словно живущем в сослагательном наклонении.