Михаил Веллер - Хочу быть дворником

— Мадам нехорошо? Мы сделаем остановку?

Слева осталась рощица. Нет, они не хотели останавливаться. В тени бы, на травке… Торопятся они куда…

Машина раскалилась. В автомобильной духоте цветы дурманили. Позже выяснилось, что это был самый жаркий день даже этого, необычайно жаркого лета.

Степашкино оказалось — два десятка неказистых домиков у озерца, заросшего осокой. Белье мертвело в пустых дворах: безмолвие и зной.

Жанжер зашевелился, посмотрел:

— Вот туда, пожалуйста.

Остановились за селом. Берег поднимался отлого, наверху тополь — старый, приметный.

Я помог им выбраться с их цветами. Они очень заботились о цветах. Пиджак у Жанжера со спины был мокрый, зад брюк тоже. Жена постояла, держась за его локоть, и достала зеркальце.

Водитель сел на траву у обочины.

— И тени-то нет!.. — Он стащил чехол с сиденья и швырнул на самый припек, улегся, шумно вздохнул.

Я размял ноги. Супруги тихо совещались. Я отошел, чтобы не мешать.

— Мсье Владлен, — позвала наконец жена. — Вы бы не согласились нам помочь?

Почему нет? За это нам и платят.

— Проводите нас, пожалуйста.

Мы медленно поднимались втроем. Я предложил понести цветы; они вежливо поблагодарили и несли сами. Хотел бы я знать, в чем заключалась моя помощь?

Дошли до тополя. Жена взглянула на мужа.

— Спасибо, мсье Владлен, — произнес он. — Дальше мы пойдем сами.

Отойдя, Жанжер передал ей все цветы, вытащил из бумажника листок и фотографию и стал сличать что-то, глядя на дерево и по сторонам. Потом сделал еще десяток шагов и остановился, и она подошла к нему с цветами.

И вот представьте себе картину: зной оглушающий, ни души, за желтым полем на пустоши коровы пасутся и слышно, как ботала их брякают, трава редкая, выжженная, — и на эту вот землю женщина опускает цветы, сама опускается, и по спине ее видно, что она плачет. А мужчина стоит рядом, склонившись, и вытирает глаза и все лицо платком.

Я отвернулся и пошел вниз к машине.

Иногда находит ужасное детство; но только я закурил у Саши (водителя) «Опал» вместо своих «Житан».

…Проехал тот грузовик, и по сидящим в нем я понял, что французы возвращаются, и понял, зачем надо было их проводить…

Неловкость вынужденного знания исказила атмосферу, словно в воздухе между нами проступили невидимые ранее связи. Жанжер негромко попросил остановить где-нибудь напиться: мадам плохо.

Притормозили у колодца. Я откинул крышку: из глубины пахнуло. Ворот раскрутился, ведро гулко плюхнуло, цепь напряглась; в обратном движении ворот мерно поскрипывал; появилось ощущение чего-то рекламно-ненастоящего: деревенский пейзаж, черная «Волга» и иностранцы, пьющие воду у колодца.

Старуха следила из калитки. Я подошел и поздоровался.

— Что раньше было — над берегом, где тополь?

— Да и ничего не было…

— В войну, не знаете?

— Своих хоронили немцы, — открыла она мне уже известное.

Жанжеры ждали. Старуха присела на скамейку у забора. И я сел, с чувством «назло всему».

— Вот — привез дьяволов, — сказал я и устыдился: будто желаю отмежеваться от них и подольститься к старухе.

Она не отозвалась, пожевала.

— Что ж, своего, значит, проведать… — Ее морщины были спокойны… — Не осталось могилки-то.

Я пошел на свое место.

Ехали молча. Мадам всхлипывала изредка. Машина превратилась из духовки в пыточную камеру. Я единственно мечтал, как приму в прохладном полусумраке квартиры холодный душ. Каково приходилось им… я бы пожалел их, наверное, если б не было так жарко.

Попросили: Саша остановил у куста. Жанжер бережно устроил жену в тень. Мы сели рядом: другой тени не было тут. Я собирался с духом, чтобы уйти курить на солнце.

Надолго запомнится им эта поездочка. По их возрасту — последняя, может статься.

— Мы из Эльзаса, мсье Владлен, — глуховато выговорил Жанжер… — В Эльзасе немцы забирали всех молодых. «Солдаты поневоле» их называли. Он был наш единственный сын, Патрик. Он был сапер, — добавил он, неловко повисло полуоправдание, зачем?

Добрались легче. Мы отдохнули. Мадам успокоилась.

Расстались у гостиницы. До завтра я Жанжерам не требовался: они улетали утром. Вернувшись к себе, я упал и заснул.

Проснулся в сумерки. Долго лежал в том особенном блуждании неясных мыслей, когда просыпаешься неурочно, не сразу вспоминая, какое сейчас время суток и что было перед этим. Цветы, наверно, уже завяли. Н а ш и цветы. Или их растащили деревенские пацаны. В своем номере о н и сейчас как? Погиб ли кто в войну у старухи? С кем теперь буду работать? Провожу их завтра за вертушку в аэропорту: мы посмотрим друг на друга, и Жанжер поймет, что презенты переводчику здесь неуместны. Или, предвидя, передаст для меня диспетчеру; ей и останутся тогда. Ерунда какая…

Голубь прочеркнул окно. Я встал и умылся.

Миновав соседей, спустился на улицу. Небо выставляло свою ювелирную витрину. Фонари тянулись парами. На лицах проходящих девчонок ясно читались будущие морщины, — такое уж было настроение. Я соображал, куда б мне пойти. Быть одному не хотелось, но ни с кем, кого я знал, мне тоже сейчас не хотелось быть. У меня часто так бывает.

Понедельник — день тяжелый, уж это точно. Но вторник выдался и того почище: Чижикова выперли с работы. Дело так было.

В понедельник с утра Чижиков успел поскандалить с женой, изнервничался, и когда пришел к себе в музей, все у него из рук валилось.

Значился Чижиков в шефском отделе по работе с селом, занимался координацией этой самой работы. В обязанности его входило договариваться с начальством других музеев об организации выездных экспозиций, с директорами совхозов — о размещении работников и экспонатов, с секретарями райкомов — о подстраховке директоров и с автобазой — о предоставлении транспорта. Собственно, весь отдел и состоял-то из него одного.

Поездки эти устраивались где-то раз в месяц, так что работы было немного, но и оклад у Чижикова был маленький, и он подрабатывал на полставочки экскурсоводом, водил группы по Петропавловской крепости. Жить-то надо.

Кстати, экскурсоводом он был хорошим. Вдохновлялся, трагические ноты в голосе появлялись, даже осанка становилась какая-то элегантная и значительная. Нравилось такое занятие Чижикову; слушали его с интересом и жадно, что нечасто случается, и писали регулярно благодарности в книгу отзывов.

Так вот, значит, в тот злополучный понедельник все у Чижикова не ладилось. У него, правда, всегда все не ладилось. У директора совхоза вымерзли озимые, и было ему не до Чижикова, в райкоме все уехали на какое-то выездное бюро, прижимистые музеи экспонатов не давали, в трубке все время идиотски переспрашивали: «Что за Чижиков?» — трубка эта чертова телефонная аж плавилась у него в руке, и голос осип.